была плохая.
Часто я видел, как один из старост приходит в конюшню и вытирает тело
тряпкой. Эту тряпку он макал в бадью с лошадиной мочой. Возможно, ему это
помогало не чесаться, однако я не мог повторить такую процедуру. Осколок
старой жизни, застрявший в памяти, не позволял уподобляться.
Я находился здесь уже седьмой день. За это время ничего не изменилось.
Каждую секунду я ждал перемен, каких-то глобальных свершений, в результате
которых я перестану быть одним из оборванцев овощного двора и займу
подобающее положение. На неудобства я поглядывал свысока, считая их
временными. Но день шел за днем, а эти временные трудности все больше
притирались ко мне, становились постоянными, неотъемлемыми и, что самое
плохое, привычными. Мысль о возвращении меня так и не побеспокоила
всерьез. Это было странно, очень странно. Воспоминания о работе, доме,
Катеньке и других оставшихся в прошлом частях моей жизни не вызывали ни
грусти, ни ностальгии. Все это казалось главами хорошей, давно прочитанной
книги.
Одним словом, я не мог внятно ответить себе, к чему стремлюсь и чего жду
от жизни. Мои надежды на какие-то сдвиги так и не обрели понятной,
законченной формы.
Мои надежды на какие-то сдвиги так и не обрели понятной,
законченной формы.
Ночью с улицы нередко доносились крики. Кого-то грабили, может, убивали.
Никто и никогда не рвался на помощь. За семь дней я ни разу не вышел за
ворота. По обрывкам разговоров я мог догадаться, что весь город — сплошной
овощной двор, окруженный с разных сторон каменистыми степями, горными
грядами и редкими небольшими огородами. Где-то далеко были непроходимые
горы, за которыми скрывалась Пылающая прорва. Что это такое, я так и не
выяснил. Однажды затеял было разговор с Другом Лошадей, но он ничем мне не
помог. Сказал лишь, что чем меньше о ней думаешь, тем меньше она думает о
тебе.
Вообще, новую информацию об окружающих меня явлениях я получал очень
медленно. Да и не очень стремился, считая, что главное впереди.
Сегодняшний день, как и все предыдущие, начался с разноса воды лошадям.
Укравший Мясо встал чуть раньше нас, чтобы успеть наполнить часть тяжелых
железных лоханок, которые мы с Другом Лошадей немедленно начали разносить
по стойлам и подсовывать под двери. Мы носили и носили, а он наполнял все
новые. Я мечтал поскорей закончить и завалиться в какое-нибудь тихое место
подремать. Но долго дремать мне не дадут. Через каких-то полчаса мы снова
будем обходить стойла и давать коням овес.
Укравший Мясо работает размеренно и мощно, как большая машина: шагает,
сгибается, выпрямляется, шумно выпускает воздух, через равные промежутки
времени останавливается, собираясь с силами. Друг Лошадей, напротив,
бегает, суетится, зря теряет массу энергии, хотя каждую секунду стремится
ее сэкономить за мой счет. Наблюдать, как он старается переложить самую
тяжелую работу на меня, довольно смешно. Я на него не в обиде — все-таки
старый человек.
Когда мы вышли к колодцу за очередной лоханкой, он вдруг тронул меня за
плечо.
— Вон тот человек, про которого ты спрашивал. Это он привез тебя сюда.
Я посмотрел в глубь двора, где несколько работников ссыпали из телеги на
землю зеленоватую мелкую картошку. В стороне от телеги стоял высокий
человек, одетый во все черное. У него были высокие сапоги, длинный нож и
довольно большая сумка на поясе. Черные волосы собраны в пучок на макушке,
что придавало ему сходство с древними самураями.
Почувствовав мой взгляд, он вдруг обернулся. Я сразу заметил, какая у него
жесткая, неподвижная усмешка на лице. Это было лицо человека, который не
боится ничего и никого. И не верит ни во что, кроме самого себя. В его
фигуре, в сложенных за спиной руках и широко расставленных ногах
чувствовалась быстрая упругая сила, какая бывает у хищных животных.
— Его зовут Подорожник, это старший погонщик, — шепнул Друг Лошадей. Через
секунду он добавил: — Не нужно смотреть так долго. А то главному старосте
передадут, что ты плохо работал.
Мы взяли лохань и поволокли ее в пронавоженное нутро конюшни, плеская
холодную воду себе на ноги.
— Если позволишь мне съесть половину твоей утренней каши, — сказал старик,
— дам хороший совет.
— Позволяю, — охотно согласился я.
— Он не знает, как к тебе относиться. То ли он спас тебя, то ли забрал в
плен.
— Какое мне до того дело?
— Неужели не понимаешь разницу между услугой и насилием? Да ведь он может
потребовать с тебя плату, если ты вздумаешь назвать его спасителем! Вот и
думай сам, как себя вести.
Я не стал благодарить старика за совет. Ему моя каша нужна, а не
благодарность. Вообще, надоела уже эта бухгалтерия. Можно подумать, что
здесь национальная игра сводить дебет с кредитом и считать, кто кому
сколько должен.
Это, конечно, от бедности. Может, скоро и я начну считать,
сколько раз я лоханку в стойло сунул, а сколько старик. И кашу с него за
это требовать…
Наконец и с водой, и с овсом покончено. Время завтракать. Я отвалил
старику в миску его гонорар и принялся есть остаток, стараясь не морщиться
и поменьше плеваться, когда на язык попадаются особенно противные кусочки.
При этом я гнал от себя воспоминания, из чего эта каша делается. Однажды я