Леночку, запирает ее в ванной на сутки, не выпускает, не кормит. Другими словами, систематически и жестоко над ней издевается, обзывает по-
всякому. Сама Леночка об этом никому не говорит и не жалуется. Вася, естественно, тоже тебе об этом не говорил. А кто-то вот шепнул. И что, ты
сразу вот взял и поверил? И отвернулся от Василия, и руки ему не подаешь?
— Бред! — фыркнул Игорь. — Я Ваську знаю пятнадцать лет, даже шестнадцать.
— Я Ваську знаю пятнадцать лет, даже шестнадцать. Он на такое не способен.
— А как же тот, кто тебе шепнул? Он же откуда-то это взял, значит, он что-то знает.
— Да что он может знать? Особенно если и Леночка молчит, и Васька. Наврал из зависти или из мести, или просто дурную шутку решил
сыграть. Ему никто не поверит.
— А почему про профессора все сразу поверили? Он ведь тоже, наверное, не распространялся на каждом углу о том, что стучал на артистов. И
сами артисты наверняка не знали, почему их не выпустили. То есть понимали, что их сочли неблагонадежными, но не знали, почему конкретно, за
какие слова и поступки, и кто их сдал. Никто ничего точно не знал, потом появился у профессора недоброжелатель, шепнул гадость на ушко одному,
другому — и дело сделано. Профессор весь в дерьме, депрессия, импотенция, петля. Почему же никто не засомневался? Почему никому в голову не
пришло, что это провокация? Почему никто за него не заступился?
— Ириша, ты рассуждаешь как обыватель, а это неправильно.
— А как правильно? Объясни мне, как правильно рассуждать.
— Во-первых, мы с тобой знаем эту историю только со слов Василия. А он, в свою очередь, со слов следователя. Следователь же — со слов
тех людей, которые были знакомы с профессором и описывали ситуацию с его травлей. Ты представляешь, сколько искажений могло произойти на этом
долгом пути? Ни следователь, ни Вася, ни тем более мы с тобой не знаем точно, что и как там происходило. Может быть, за профессора активно
заступались. Может быть, сначала никто не верил в его стукачество. Может быть, ему задали прямой вопрос и получили на него утвердительный ответ,
после которого уже никто ни в чем не сомневался. И таких «может быть» я тебе три тысячи могу перечислить. Мы с тобой не знаем, как все было на
самом деле, а ты берешься анализировать ситуацию и судить о ней. Это неправильно. Боюсь оказаться похожим на маму, но воспользуюсь ее любимой
формулой: «Это я тебе ответственно заявляю как следователь.» Ты как обыватель готова верить любым нелепым россказням, а я как юрист верю только
фактам, которые доказаны в установленном порядке.
Ира некоторое время молчала, вероятно, обдумывая услышанное. Потом снова заговорила.
— Я, наверное, слишком молодая, чтобы это понимать… Игоречек, а почему нельзя было выпускать за границу неблагонадежных? Пусть бы себе
ехали на свои гастроли.
— Девочка моя, ты действительно еще очень молоденькая, — снисходительно ответил он. — Неблагонадежные — это те, кто мог попросить
политического убежища и остаться за рубежом. Или просто сбежать. Этого нельзя было допускать, поэтому их старались выявить заблаговременно.
— Но почему? Я не понимаю, почему? Ну и пусть бы оставались, жалко, что ли? Если человек не хочет здесь жить, зачем же его насильно
удерживать?
— Ирка, ты — истинное дитя свободы! — расхохотался Игорь, чувствуя, что от такой искренней наивности жены у него даже настроение
улучшается. — Тебя что, диссиденты воспитывали?
— Какие еще диссиденты? Соседи меня воспитывали, — буркнула она недовольно. — Между прочим, Бэлла Львовна в партию еще во время войны
вступила, она всю войну в госпитале проработала, даже в эвакуацию не уезжала.
— Тогда она должна была тебе объяснить, что советский человек обязан любить свою Родину и быть всем довольным. Он ни при каких
обстоятельствах не должен хотеть уехать и жить на Западе, потому что в СССР такая прекрасная жизнь, которую просто невозможно ни на что
променять. Что же это получится, если все недовольные будут оставаться на Западе и рассказывать, как у нас плохо живется, как у нас не хватает
продуктов в магазинах, как нас душит цензура, как воруют партийные и советские руководители. Сразу же рухнет миф о несомненном превосходстве
социалистической системы. Поэтому всех неблагонадежных лучше заранее запереть в клетке, чтобы сидели тихонько и не чирикали. Для этого в КГБ
существовало специальное управление, кажется, пятое, по борьбе с диссидентами. А внутри него — разные отделы, в частности, по контролю за сферой
искусства. На гастроли выпускали только самых проверенных и надежных. Такова была политика, Ириша.
— Государственная политика? — почему-то уточнила она.
— Ну а какая же еще? При советской власти у нас все было исключительно государственным.
— То есть этот профессор, если, конечно, он действительно стучал, если это не вранье, он действовал в интересах государства?
— Ну, в известном смысле… Да, пожалуй.
— Тогда кто посмел его осуждать? Он любил свою Родину, его так воспитали. Ему предложили помочь Родине защитить ее интересы. Он помог.
Почему же спустя какое-то время его начали за это травить? Извини, Игорек, я действительно не юрист, но логики я здесь не вижу. Зато я знаю, что