можно посидеть, подумать, собраться с силами и накарябать на листочке всякую хренотень. Ты и накарябал. Скажешь, нет?
— Нет. Ты все это выдумал и сам в это поверил. И перестань на меня орать.
Женька молча разглядывал его, хищный блеск в глазах постепенно угасал, напряжение уходило из тонких поджатых губ. Постепенно выражение
ненависти сменилось миной высокомерного презрения. Такую мину Игорю приходилось видеть на лицах «братков», даже в кабинете следователя
изъясняющихся при помощи «распальцовки».
— Ладно, пусть я это выдумал. Думай так, если тебе так легче. Но имей в виду: даже если я это выдумал, я в это все равно верю. Слышишь,
Мащенко? Я в это верю. Я твердо верю в то, что из-за твоей трусости мы с Генкой попали на войну. Генка погиб, я обезножел. И виноват в этом ты.
И не имеет значения, правда это или нет. Значение имеет только то, что я именно так и думаю. Я в это верю. Ты виноват вот в этом, — он ткнул
пальцем в стоящую на столе фотографию улыбающегося веселого Генки Потоцкого, — и вот в этом, — Женька хлопнул обеими руками по культям в
подвернутых брючинах.
Игорь подавил в себе порыв начать объясняться с Жекой, снова говорить ему о том, как, вернувшись тогда после экзаменов в Москву, он
понял, что не хочет быть летчиком, а хочет быть юристом. Что вся его последующая жизнь доказала правильность этого выбора, он любит свою
профессию, а профессия любит его. Что никуда он не соскакивал, и экзамен специально не заваливал, просто так получилось. Слова были готовы,
сложены в убедительные красивые фразы, отточенные многократными и многолетними мысленными повторениями. Но он ничего не стал говорить. Все
бессмысленно. Во-первых, Женька пьян и все равно ничего не поймет и не услышит. А во-вторых, он прав, и никакие слова этого не смогут
опровергнуть.
— Давай еще выпьем, — предложил Игорь. — Ты говорил, у тебя где-то бутылка есть.
— Давай, — охотно подхватил Замятин.
Он ловко подкатился к шкафу, достал непочатую бутылку водки, открыл, разлил по рюмкам. Горлышко бутылки дробно позвякивало о стеклянный
край рюмки, от выпитого в течение дня Жекины руки все-таки утратили уверенность.
— Давай за дружбу выпьем, — миролюбиво предложил Женька. — Было нас трое, Генки больше нет, но мыто с тобой остались, Игореха. И что бы
там ни было, что бы я о тебе ни думал, ты — мой друг, а я — твой.
— Было нас трое, Генки больше нет, но мыто с тобой остались, Игореха. И что бы
там ни было, что бы я о тебе ни думал, ты — мой друг, а я — твой. И мы будем друг другу помогать и друг друга поддерживать. Верно?
Игорь молча кивнул, чокнулся с Женькой, выпил. Все сказано четко и недвусмысленно. Женька видит в нем виновника всех своих бед и
считает, что за это имеет право требовать от Игоря помощи, когда его криминальная деятельность даст осечку. Не зря он сегодня затеял этот
разговор, ох, не зря! Ведь мог бы и раньше все это сказать, а не говорил, молчал. Потому что раньше он не очень-то нуждался в Игоре. Человек,
который появляется четыре раза в год на пару часов, может вообще не появляться, никакой разницы. А теперь следователь Мащенко стал ему нужен. На
всякий случай, мало ли что. И для этого Игоря нужно держать на коротком поводке. Женька уже понемногу его использует, то из милиции кого-то
вытащить, то насчет следователя, ведущего конкретное уголовное дело, разузнать. А впереди Игоря наверняка ждут и более серьезные просьбы.
Правда, после сегодняшнего объяснения их правильнее было бы называть требованиями, а не просьбами. И никуда он от Женьки не денется, будет
продолжать навещать его, и просьбы будет выполнять. Нельзя обидеться и исчезнуть, ибо это означало бы признать Женькину правоту. А Игорь ее
признавать не собирался, потому что не представлял себе, как дальше жить с этой правдой.
Домой он вернулся мрачнее тучи. В прихожую из гостиной доносились оживленные голоса — родители и жена, как обычно, болтают за вечерним
чаепитием. Видеть никого не хотелось, и разговаривать не хотелось, хотелось одного — забраться в постель и закрыть глаза. Игорь, стараясь не
шуметь, проскользнул в комнату, которую занимал вместе с Ириной, быстро разделся, но лечь не успел. Ирка услышала, как он пришел, и не
дождавшись появления мужа в гостиной, пришла сама.
— Устал? — сочувственно спросила она, усаживаясь рядом с ним на разостланную к ночи постель.
— Устал.
— И много выпил?
— Я был у Женьки…
— Я понимаю. Игоречек, может быть, я лезу не в свое дело, но мне показалось, что эти походы к Жене тебя тяготят. Ты за несколько дней до
этого начинаешь мрачнеть и злиться, а возвращаешься вообще невменяемым.
— С чего ты взяла? Глупости это.
— Это не глупости, Игоречек, это правда. Я же вижу. Зачем ты продолжаешь делать то, что тебе так неприятно? Из жалости к безногому
калеке?
— А хотя бы и так! Тебе-то что? — грубо отозвался он, не в силах справляться со своим настроением.
— Я за тебя переживаю. Не могу видеть, как ты мучаешься. Может быть, тебе нужно по-другому к этому относиться, тогда тебе станет намного
легче, и настроение не будет портиться. Наверное, этот твой Женя жутко неприятный тип, раз тебе так не хочется к нему ходить. Поэтому ты и