принадлежал мужу, другой — Марику. Сделав несколько осторожных шагов, Наташа остановилась и прислушалась.
— …вы спокойно уехали к новой, лучшей жизни и оставили свою мать одну.
— Мама не захотела ехать с нами. Я долго ее уговаривал, но она категорически отказывалась. Разве Туся вам этого не говорила?
— Это не довод, уважаемый Марк Аркадьевич, — в голосе Вадима Наташа услышала нотки раздражения. — Вы не должны были устраивать свою
жизнь за счет потерь, которые несут другие люди. Вы видите, к чему в конце концов все пришло? Все заботы о вашей матери легли на плечи моей
жены, она двадцать лет тащила на себе эту тяжесть, а теперь не может разъехаться с Бэллой Львовной. То есть моя жена, чужой, в сущности,
человек, не может поступить так, как в свое время с легкостью поступили вы.
— А что я должен был сделать? — Марик, наоборот, ничуть не раздражен, разговаривает спокойно и даже будто бы с недоумением, словно не
может взять в толк, чего от него добивается Вадим. — Я просил ее уехать с нами, она отказалась. Вы считаете, я должен был увезти ее силой, не
спрашивая согласия, как тряпичную куклу или как увозят маленьких детей, душевнобольных или выживших из ума стариков? Ну объясните же мне, Вадим,
как я должен был, по-вашему, поступить? Я уговаривал ее полгода, каждый божий день, я объяснял ей, что там, за границей, ей будет лучше. Вы
считаете, что я недостаточно старался и не нашел нужных слов, чтобы убедить маму уехать?
— Нет, Марк Аркадьевич, я считаю, что в этой ситуации вы должны были остаться.
— То есть как — остаться?
— Вот так, остаться. Никуда не уезжать и не оставлять вашу матушку одну.
— Вы хотите сказать, что я должен был пожертвовать своей жизнью, карьерой, жизнью, благополучием и образованием своих детей…
— Да, именно это я и хочу сказать. Вы должны были пожертвовать СВОЕЙ жизнью, а не жизнью моей жены, на которую вы взвалили непосильную
обузу. Вы проявили и продолжаете проявлять чудовищный эгоизм, вы думали и думаете только о себе, о своих благах и выгодах. Вам же наплевать на
то, во что обходится нашей семье ваш эгоизм. Я вынужден жить в коммунальной квартире, от которой меня тошнит, только потому, что вы навязали
моей жене вашу мать. Наташа — добрый человек, порядочный, ответственный, у нее золотое сердце, и вы прекрасно это знали, когда подсунули девочку
вашей матери вместо себя.
Я вынужден жить в коммунальной квартире, от которой меня тошнит, только потому, что вы навязали
моей жене вашу мать. Наташа — добрый человек, порядочный, ответственный, у нее золотое сердце, и вы прекрасно это знали, когда подсунули девочку
вашей матери вместо себя. Еще бы, вы были уверены, что за Наташиной спиной Бэлла Львовна не пропадет! И вы даже ни на секунду не задумались над
тем, что пройдет несколько лет, Наташа станет взрослой, у нее появится своя семья, и ей придется совмещать заботу о вашей матушке с заботой о
собственной семье. Вы не дали себе труда задуматься, во что это в конце концов выльется. Вы думали только о том, как бы поскорее убраться из
страны, и вам было абсолютно все равно, кто, как и чем впоследствии будет расплачиваться за этот ваш поступок.
— Вы не имеете права так говорить, Вадим, вы не были евреем в стране воинствующего антисемитизма и вы никогда не сможете понять тех, кто
бежал от этого унижения. Что вы знаете о моей жизни? О том, как меня, отличника, сдавшего все вступительные экзамены на «пятерки», не приняли в
институт, в котором я хотел учиться, меня лишили возможности заниматься наукой, которую я любил, меня лишили всяких перспектив на карьеру. О
том, как родители моего одноклассника, когда нам было по восемь лет, запретили своему сыну дружить со мной, потому что я — еврей, а все евреи,
по их мнению, были вредителями и врагами народа, начиная с Троцкого и заканчивая небезызвестными врачами. О том, как мальчишки дразнили меня
«жиденком», подкарауливали во дворе и избивали. О том, как я, когда стал школьным учителем, поставил несколько раз «двойку» по физике одному
оболтусу, папа которого был каким-то начальничком, и этот папа прискакал к директору школы жаловаться на меня и требовать, чтобы меня выгнали, а
на мое место взяли другого педагога, только непременно русского, потому что я, видите ли, член сионистской мафии, которая намерена на корню
истребить лучших представителей подрастающего поколения. И как потом этот директор школы, пряча глаза и мучительно потея, просил меня быть более
снисходительным к мальчику и не ставить ему «двойки», потому что выгонять меня он боялся — оснований не было, дело могло и до суда дойти, но
папу-начальничка он тоже боялся до смерти. Вы не имеете права осуждать меня за то, что я стремился уехать отсюда, от этого постоянного,
ежедневного унизительного прозябания. Я, способный, если не сказать талантливый, физик должен был учить детей в школе.
— Мы говорим о разных вещах, Марк Аркадьевич. Вы мне объясняете, почему вы хотели уехать. Ваши доводы убедительны и весомы, и я не
собираюсь их оспаривать. Но я, со своей стороны, пытаюсь объяснить вам, почему вы не должны были уезжать. Вы должны были остаться здесь, рядом