— Рене, — окликнул он приятеля, нехорошо улыбнувшись, — а ведь уже полдень! Книга Книг опять соврала.
— Арде, — голубоглазый вбросил кинжал в ножны. — Итак, Антипод, коему после свершения Последнего Греха должна была достаться Тарра, так и не явился, и отпущенные ему семь месяцев, семь дней и семь ор прошли. Жаль, но, похоже, любимое пугало церковников сродни Звездному Старцу [Сказочный персонаж, в первый день Нового года приносящий свои дары и складывающий их к подножию Звездного Древа.]. Зря я задержался.
— Ты успеешь, им еще плыть и плыть.
— Верно, — откликнулся Рене, — но пойти на поводу у этой писанины было глупо. О, кого я вижу!
— Меня, — сообщила бабочка, спускаясь на траву и принимая человеческий облик. — И что б вы без меня делали?
— Серпьент, — золотисто-зеленоватые глаза «маркиза Гаэтано» слегка сузились, — ты был в храме?
— Был, — самодовольная физиономия Крапивника сразу поскучнела, — отвратительное место. Дохлое. Елка, и та завянет.
— Ты сделал все, как надо?
— Если не доверяешь, сам бы и лез в эту осень, — огрызнулся Кулебрин. — Этот ваш лиловый ночи напролет стоит на коленках, пялится на стенку и себе под нос бормочет.
— А что со стенкой?
— Мокрая она.
— Мокрая?
— Ага, в потеках. Развалится эта дрянь скоро, точно говорю! Вот шуму-то будет… Хорошо б этого лилового придавило, ненавижу.
— Почему? — быстро переспросил Скиталец.
— А потому, проешь его гусеница, что важный очень. И тупой, как замшелый пень. Жизни нет давно, а торчит, да еще дрянь всякая в нем гнездится.
— Серпьент, — спокойно сказал Рене, — смотри на меня. Внимательно смотри. Что ты видишь?
— Бум-бум-бум, — Крапивник нахмурился. — Врешь! Быть не может!
— Может, — губы Скитальца дрогнули в улыбке, — ты сказал, в Илларионе нет жизни? Он похож на меня? Хоть чем-то?
— Нет, — Кулебрин был на удивление краток, — ничего похожего. Ты все равно наш, таррский, а этот чужой. Такой чужой, что чужее не бывает. Может, ты и умирал, но ты живой, а этот хоть и не сдыхал, а дохлый. А больше ничего сказать не могу. Разит там чем-то, внизу особенно.
— Не кровью?
— Кровь была, но высохла, только пятна на стенках остались… Много пятен. Ну, не знаю я, что там такое! Слушайте, может, вы все это спалите, а? А я потом сверху крапиву выращу, и всем хорошо будет. Или хотя бы клирика этого прибьете?
— Мы подумаем, — очень серьезно ответил Рене, — правда, Эрасти?
— Обязательно. А что женщина?
— Ведьма, — припечатал Серпьент, — и тоже дохлая, но иначе. Я у нее чуть не завял, но теперь все знаю! И что бы вы без меня делали?!
— Серпьент, — поднял бровь Проклятый.
— Ладно уж… Ведьма эта путается с другой, посильнее.
— Ладно уж… Ведьма эта путается с другой, посильнее. Та, то есть то — нет, ее можно вызвать, но сначала кто-то должен завянуть.
— Завянуть? — переспросил Рене.
— Умереть, — пояснил Эрасти. — Анастазия открывает кому-то Проход чужой жизнью.
— Этой ночью завяло трое, — добавил Крапивник, — в том же доме. И еще там цветы не живут.
— Весело, — присвистнул Рене, — меня вот цветы не боятся.
— А чего тебя бояться? Так вот, эта ведьма, проешь ее гусеница, запирается, надевает на себя мерзкие штуки и зажигает ими свечи.
— Ими?
— Угу. Тронет свечку кольцом, та и загорится, только огонь неправильный. Там все неправильное, и сама она неправильная, а уж зеркала у нее… В одно вторая и залазит. А с ней зверь, хуже не придумаешь.
— Белый олень?
— Может, вы его как оленя и видите, но тварь эта травку есть не станет. Только недолго я на него любовался, хозяйка его в другое зеркало отправила. К ведьме, что все это затеяла, и они куда-то ускакали. Фу, пакость! В одном зеркале пусто, в другом — чужачка эта, а посредине ваша Анастазия торчит — то ли спит, то ли померла.
— Долго так продолжалось?
— Долго, я желтеть начал. Из-за свечек этих осень наступает, да еще та, в первом зеркале, бормотала.
— Что?! Что она говорила?! Ты запомнил?
— Не, — покачал головой Серпьент, — тихо и не по-нашему. Но она довольна была, проешь ее гусеница.
— Что было, когда вернулся олень?
— А ничего. Свечки погасли, зеркала стали зеркалами, а ведьма проснулась, сняла камни и пошла себе. Ну, а я за ней. Может, вы хотя бы ее убьете?
— Их убью я, — жестко сказал Эрасти, — обеих, но сначала ты туда вернешься и посмотришь, что будет делать Анастазия и с кем говорить. Вряд ли она каждый день жертвует тремя сестрами, видимо, ей что-то было очень нужно.
— Ладно, — буркнул Крапивник, — если ты потом ее прикончишь, я готов. Только она в храм поперлась до вечера. Можно, я пока во дворец слетаю?
— Можно, — засмеялся Рене, — но ведь ты там уже напакостил.
— Я хочу посмотреть, как он чешется, — на лице Серпьента появилось мечтательное выражение. — Этот Пьер, проешь его гусеница, заявил, что болячки у него в наказание за грехи страны, и он их искупает. Искупает, как же! Шестерых медикусов в тюрьму отправил… И главного повара заодно. Ну, я полетел.
— Серпьент, — Эрасти был очень серьезен, — хочешь смотреть — смотри, но никуда не встревай. Если Тартю вылечат, не беда, главное, чтоб о тебе никто не догадался. Твое дело — Анастазия.
— Учи ученого… Если ты похож на моего друга, это еще не значит, что…