Лес у края болота жил своей жизнью, стремительно избывая воспоминания о людях. Там, где у прежних хозяев лесной хижины было что-то вроде огорода, разрасталась крапива и еще какое-то растение с мясистыми большими листьями. Зеленые стрелы проросли сквозь посеревшие доски вкопанного в землю стола, в забор и стены лачуги вцепились побеги мокрого вьюна. Дверь была закрыта и подперта деревянным обрубком, но не заперта, и Рафаэль вошел в низкую комнату. Жалкие крестьянские пожитки, почти голые стены, в углу пучки каких-то трав… Ничего, что бы напоминало об Александре или рассказывало о его спутнице.
— Нашел! — Серпьент, разумеется, тоже не преминул забраться в дом и вовсю шуровал в дальнем углу.
— Что нашел?
— Царка! Бочонок. Почти целый!
Этого еще не хватало! Самомнения трезвого Крапивника с успехом хватало на сотню властителей земных, но, заполучив столько царки, он объявит войну не только Тартю и его актерам, но всем орденам и всем колдунам! И, самое печальное, оторвать Серпьента от добычи труднее, чем загонять до упаду десяток быков, а ждать нельзя! Нельзя! Нужно немедленно возвращаться. Откуда у него возникла такая мысль, Рито не понял, но Серпьент внезапно оторвался от драгоценного бочонка, и с его физиономии сошло обычное глумливо-самодовольное выражение.
— Что-то прошло. Очень сильное и гнусное, — Серпьент был не на шутку встревожен.
— Я ничего не заметил, — Рито стремительно выскочил на двор, обошел халупу, сбежал по тропинке к болотам. Над спокойной золотистой водой мирно склонялись молодые тростники. — Все тихо вроде бы.
— Именно, что тихо. Сам дурак, так на умных погляди. Где стрекозы? Где птицы, где лягушки, где гусеницы, наконец?!
Гусениц и стрекоз и впрямь было незаметно, куда-то попрятались даже водомерки, но тишина длилась недолго. Пискнула какая-то птица, словно из ниоткуда вынырнула голубая стрекоза и пристроилась на остром листе осоки. Болото зажили обычной летней жизнью.
— Оно ищет нас?
— Не, оно мимо шло. — Крапивник плюхнулся на траву, заложил ногу за ногу и уставился на стенку хижины, у которой немедленно поперли вверх крапивные стебли. — Так лучше будет, а то, не приведи гусеницы, какие-нибудь ромашки вырастут. Не люблю. Глупые цветы… «Любит — не любит, плюнет — поцелует…» Тьфу!
— Да уж, — согласился Рито, — на крапиве гадать еще не научились.
— Гадать? — возмутился Серпьент, успевший забыть о промелькнувшей угрозе. — Так я и дам из-за глупости щипаться?! Нагадить кому-то — это да, это полезно, а гадать ни-ни! Слушай, короля твоего мы всяко не догоним, давай снова за этих актеришек возьмемся! Вот смеху-то будет.
— Так я и дам из-за глупости щипаться?! Нагадить кому-то — это да, это полезно, а гадать ни-ни! Слушай, короля твоего мы всяко не догоним, давай снова за этих актеришек возьмемся! Вот смеху-то будет… Я продолжение песенки придумал. Хочешь?
— Нет.
— Это еще почему? Я сейчас в самой буйной силе, они от меня не отвертятся! Ну, давай, а? Клин клином. Они народ накрутят, а мы раз — и в нашу корзинку!
— Серпьент, я возвращаюсь в Гран-Гийо. Немедленно. Надо рассказать Шарло и Эгону про Сандера и про эти теятеры. Пусть вызывает Крэсси и остальных, надо что-то решать. А ты давай, гоняй этих бездарей, я тебе в этом только помеха.
— В одиночку?! — надулся Крапивник. — Скучно!
— Зрителей тебе мало?
— Мало! Они же не знают, что это делаю я!
— Ну, поехали со мной.
— Бум-бум-бум, — нахмурился Кулебрин, — не пойду я с тобой. На теятер я управу нашел, проешь их всех гусеница. Раз запели про крапиву, не заткнутся до осени. О! Смотаюсь-ка я в столицу, разберусь, откуда ноги растут, да на Тартю вашего гляну.
— Вряд ли он тебе понравится, — хмыкнул Рафаэль.
— Тем более, — в зеленых глазах Крапивника мелькнула гордость, — я знаю, что с ним сделать! Будет чесаться! Вот. Когда чешутся — глупеют, а глупый враг — это хорошо.
— Этот враг хорош только мертвым, — тихо сказал Рафаэль, — но если ты и впрямь разберешься, что творится в Мунте, скажем спасибо.
— Я быстро, — заверил Серпьент Кулебрин, — только гляну — и к вам, а потом мы все вместе им зададим.
2896 год от В.И.
29-й день месяца Иноходца
АРЦИЯ. МУНТ
Месть свершилась, причем без ее участия. Подлая баба покарала сама себя, и страшно покарала, но сестра Мария, вернее, Маргарита Тагэре, отнюдь не была счастлива. Девушка думала, что с падением Элеоноры Вилльо победит свою детскую беду, оказалось — нет! Она, законная принцесса из рода Тагэре, вынуждена скрываться под чужим именем и смотреть на бастардов, завладевших арцийским троном.
Свою единокровную сестрицу Маргарита сначала ненавидела, затем стала презирать. Нора, как ее называли даже слуги, чтобы не путать с матерью, была глупа, хоть и невероятно красива. Сначала она шла на поводу у своей Элеоноры-старшей, и по поведению и словам молодой королевы было ясно, что в голове у старой. Нора то и дело бегала советоваться в особняк Вилльо, пока Пьер не показал, кто в доме хозяин. Тогда дурища стала реветь в три ручья и смотреть в рот мужу — собственного ума у нее не было.
Узнав о смерти братьев и заточении матери, Нора упала в обморок, и сестра Мария не терпящим возражений юном выставила из спальни королевы посторонних. Нора, подурневшая и жалкая, рыдала, сжавшись в комок, она принадлежала к той породе блондинок, которым плакать не следует, покрасневшее, распухшее лицо и заложенный нос ее не красили, а бессвязные слова, вырывающиеся между всхлипами, могли отправить молодую женщину вслед за матерью.