Лишь те, кто не осквернил души своей и не отрекся от Триединого, спасутся и увидят Царство Справедливости. Придет за ними Калватор в белых одеждах и увлечет их в Свет.
Грядут страшные времена, — голос Иллариона, казалось, взлетает до небес, — страшные и великие. Нам дано увидеть закат мира и исход праведных. Пусть сгорит, разлетится на тысячи осколков, развеется дымом обиталище нечестивых. Последний Грех свершен, и нет спасения Тарре, ибо в этом грехе воплотилась вся мерзость деяний и помыслов живших и живущих. Истинно говорю я, переполнилась чаша терпения Креатора, и отвернул лицо свое он от обреченного мира, да сгинет он. И да спасутся праведные…
Дальше Рене не слушал, понимая, что Илларион пошел по третьему кругу, если не по четвертому. Выспренние слова вызвали отвращение, но вот Сила, которой был окружен клирик, говоривший, надо полагать несколько ор кряду, настораживала. Вернее, не одна Сила, а, проглоти кэргора этого святошу, три. Пусть они несопоставимы по мощи, как пушка, меч и стилет, но их три!
С первой все просто. Орденская магия, та же, что у покойного Ореста, циалианской ведьмы и прочих церковников, вольно или невольно черпающих из бочки, которую наполняют все молельщики Тарры.
Вторую Рене тоже узнал, хотя сталкивался с ней лишь дважды. Эдакая запыленная паутинка из старого чулана. Невзрачненькая, незаметненькая, но смертельно опасная. Тогда, в Сером море, он ощутил эту магию в полной мере, потом она серой крысой высунулась из-за кольца Вархи, когда Эмзар убрал огонь. Там тоже буйствовали разные силы, король Лебедей узнал Свет, они оба почуяли то же безумие, что некогда под Кантиской, но мелькнувшее пыльное крыло настораживало куда больше. И, как оказалось, правильно. А вот третью силу он не узнавал, даже не силу, а ее незаметную тень, даже тень тени. Что же это может быть?
Рене попробовал схитрить, сосредоточившись на Илларионе и выбросив из своего сознания все, кроме слов клирика. Может быть, удастся ухватиться за ниточку, если она, конечно, есть. Счастливчик сжал зубы и положил руку на эфес меча. Сразу стало спокойнее. Илларион вновь вдохновенно расписывал Четырех Всадников, словно видел их воочию. Фанатик? Похоже. Значит, не перевелись еще в Арции честные клирики. Последним истинно верующим церковником на памяти Рене был бедняга Иоахиммиус с эльфийскими цветами на посохе, затем наступило время гиен в рясах, а теперь, откуда ни возьмись, выискался праведничек! Аррой вздохнул и принялся слушать дальше.
Ничего нового. Бедствия, грехи, соблазны… Но Илларион не лжет! Он и впрямь свято верит в чушь, которую несет. И он НИЧЕГО не делает, чтобы силой вбить ее в голову своей пастве. Он УБЕЖДАЕТ, не более того. Словно в самом деле предлагает выбор между Триединым и Антиподом, вернее, антиподами.
Творец, стало быть, Триедин, а Антиподов два — не слишком равная схватка, хотя все дело в том, какие из них бойцы… Да, Счастливчик, слушать клириков ты никогда не научишься, вечно все опошлишь! Что поделать, ты всегда запивал проповеди вином, эту тоже стоило бы запить… Запить? Странная мысль, ведь вино на тебя давно не действует. Стоп! Давешний фискал, над которым ты подшутил и сразу же забыл, потому что спешил… Теперь потянуло выпить! И отсутствие боли, боли, к которой ты так привык, что перестал ее замечать. Куда она делась?
Рене прикрыл глаза, сосредотачиваясь на своих ощущениях. Боль и вправду исчезла, а если спустить себя с цепи? Слишком много вокруг людей, ну да ничего! Он успеет себя взнуздать, прежде чем это станет опасным. Так, сила его при нем, но что-то изменилось. Да! Его не волнует человеческое тепло! Он не чувствует себя воином голодающей крепости, охраняющим запасы хлеба. Он сыт, ему не нужны чужие жизни, его не тянет вернуться туда, где покой и небытие, где нет проклятой сосущей боли и искушения зачерпнуть из источника, о котором он раз и навсегда запретил себе думать. Он жив и свободен!
Жив и свободен, и это страшно. Потому что фанатик прав. Последний Грех и впрямь свершен, и судьба сорвалось с цепи, освободив его, и, видимо, не только его. Эти всадники…
Кто-то тронул Арроя за плечо. Клэр?! Но они с эльфом расстались, и художник уже должен подъезжать к Вархе. Тогда кто? Его не должны замечать, пока он сам не позволит себя увидеть. Адмирал нарочито медленно повернулся и столкнулся взглядом с золотисто-зеленоватыми чужими глазами.
— Мой адмирал!
«Мой адмирал!» Проклятье, так его называл один человек. Геро… Совпадение? Ловушка?
— Как вы меня назвали?
— Мой адмирал. Да, именно так. Я знаю о вас очень много, правда, с чужих слов. В частности, мне сказали, что вы никогда не насиловали женщин…
2895 год от В.И.
2-й день месяца Вепря
ГРАЗСКАЯ ПУЩА
Сандер шестую ору смотрел в окно, пытаясь вернуть растаявший сон. Ему снилось что-то очень важное, но что? Вспоминались лишь жемчужные сполохи, изогнувшиеся странным образом деревья и извивающаяся фиолетовая трава.
Ликия ушла к ручью и сказала, что до вечера, кошка спала, Садан обиженно топтался в заменявшем конюшню сарайчике, доспехи лежали в сенцах, там же валялся топор, а на улице ждали дрова.
Но какое ему до всего этого было дело?! Вся его жизнь прошла зря. Он даже в бою не смог умереть, из-за него и за него умирали другие. Умирали потому, что он не казнил Стэнье и толстого кардинала, не отправил назад фронтерских наемников, не сумел разгадать замысел «паучат». Теперь Тартю со присными превратят Арцию во, вторую Ифрану, если не в Элл, где нельзя ни думать, ни дышать.
Ему верили, а он всех подвел, простив тем, кого прощать нельзя. Он недооценил опасность, хотя мог бы, стал причиной множества смертей, так зачем ему жить? Подвергать опасности еще и Ликию, и тех, кто попытается ему помочь? Да нет, таких не будет… Как только он выйдет из леса, его или продадут Пьеру, или с молитвенным рвением преподнесут синякам, а те заставят признаться в том, что он не совершал. Они это умеют, отца спасло чудо, но он не из тех, ради кого свершаются чудеса. Конечно, можно годы и годы сидеть в болоте, но это хуже смерти, и много хуже.