Поэт пододвинул себе миску и даже взялся за ложку, но тут его осенило, и Арман с чувством провозгласил:
Жить иль не жить, ответа не найти,
Так, может быть, достойней умереть?
— Сначала врать, мерзавец, прекрати, — перебил цветок. Он и впрямь разговаривал и, более того, был совершенно прав. Арман и сам знал, что сделал подлость. Ну, пусть не сделал, но с ней согласился, что немногим лучше, а красная роза знала про него все и била наотмашь.
— Кто на Тагэре напраслину возвел, — тоном судьи вопрошал цветок, — кто из Тартю спасителя Арции сделал? Кто променял правду на домик с садиком? Не ты, проешь тебя гусеница?!
Арман Перше безумными глазами вперился в собеседницу. Это, конечно, бред, но как сильно! Заговорившая роза! Красная Роза, Роза Совести… Да, конечно! С принцем будет говорить Роза и только Роза! Именно этого и не хватает его новой трагедии. Призраки, ведьмы, черепа уже были и не раз и всем приелись, но цветок — алый, как невинно пролитая кровь, — заставит зрителей рыдать!
— С принцем будет говорить роза, — вслух произнес Арман Перше.
— Не будет, — осадил расходившегося поэта цветок и завывающим голосом добавил: — И никто не будет. И принца тебе никакого не будет. И пиес! А ну, повторяй за мной!
Бей меня крапивой, по чему — неважно,
Чтобы я быть перестал шкурою продажной!
Бей меня крапивой по голому заду,
Потому что заслужил, потому что надо!
— Что? — дрогнувшим голосом спросил Арман и, выронив ложку, схватился за перо, собираясь записать пришедшие на ум строки о розе, но рука самочинно вывела: «Бей меня крапивой по голому заду, потому что заслужил, потому что надо!»
— Это — твое проклятие! — наставительно сказала роза. — Пока ты не искупишь свою вину перед Тагэре, ты не напишешь ни строчки!
— Это несправедливо!
— Надо же, — хмыкнул цветок, — о справедливости заговорил.
Нетушки. Око за око, а за брехню — крапивой!
— Я умру, если не смогу писать.
— А мне-то что? Плакать не стану.
— Роза не может быть столь жестока!
— Еще как могу! — заверила та. — Кровь Тагэре и кровь детей Филиппа взывают к отмщению.
— Да, да… Невинная кровь, превратившая белые лепестки в алые. Позволь мне написать об этом сонет.
— Мало, — возмутилась роза, — как врать, так пиесами, а как правду говорить, так сонетом отделаться хочешь? Нет уж. За «Кровавого горбуна» с тебя… бум-бум-бум… Две пиесы! Про Тартю со всеми его потрохами и убийствами и про его родичей, гады те еще были. О! Про первого Лумэна накалякай, как он трон захапал, короля убил и с любовницей при живой жене жил! Ну и сонетов с десяток. Не, лучше двенадцать. Вот как напишешь, проклятие с тебя и снимется.
— Как же я напишу про Тартю, если я проклят?
— На правду проклятие не распространяется.
— Это будет трагедия в четырех, нет, в пяти актах! — глаза поэта сверкнули, и он лихорадочно набросал с десяток строк. — Я ее назову «Кровавый бастард»… И там обязательно будет говорящая роза.
— Будет, будет, — качнулась роза.
Послышались шаги, и на пороге возник Бриан. Младший из братьев Перше был явно не в духе. Прямиком подойдя к столу, он взял в руки верхний лист бумаги, и лицо его побагровело.
— Так этой песенкой мы обязаны тебе?! И как я не сообразил… Ты понимаешь, что натворил? Если Ее Иносенсия узнает, нам конец! А это что?! Ты собрался писать пьесу про Александра Тагэре? После того, как нам наконец повезло? Неблагодарный дурак! Да где б ты был без Тартю?!
— Тартю — убийца, — пробормотал поэт.
— Тартю нас кормит! — хозяин труппы был вне себя. — Если ты не в состоянии написать ничего путного, пей свое вино и марай свои вирши и пиески, а я буду их доводить до ума, но чтоб такого больше не было! — Бриан выхватил огненный камень и поджег злосчастный лист. — Ты сейчас напишешь оду королю, все равно какому, имя я вставлю.
— Нет! — прошептал Арман. — Мы прокляты, брат, прокляты красной розой за ложь и клевету. Я позволил тебе использовать мой дар во зло, и пока не искуплю…
— Ах, розой?! — Бриан схватил и не подумавший сопротивляться цветок и вышвырнул за окно, в которое немедленно влетела рыжая бабочка и уселась на занавеску, но братьям Перше было не до насекомых. — Приличные люди пьют до говорящих жеребцов, а мой братец допился до говорящей розы! Ты немедленно забудешь о своих выдумках!
— Выдумках?! Поэзия не терпит подлости!
Это послужило последней каплей. Бриан топал ногами, брызгал слюной, махал перед носом у брата пальцем, его лицо покраснело, словно обданное кипятком. Арман, наоборот, побледнел. Он больше не спорил, только молчал, с тоской глядя на недоступную бумагу. Внезапно младший брат осекся на полуслове и уставился на свои руки. Они на глазах покрывались красными пятнами.
— Ты поднял руку на розу, — выдавил из себя старший, — и она отомстила.
— Никчемный дурак! Это от ягод…
— Нет, Бриан. Это от лжи, — поэт с силой оттолкнул от себя поднос с остывшим завтраком. Тот свалился на пол, но Арман этого даже и не заметил, — я все равно напишу свою трагедию, и она станет лучшей моей вещью, потому что в ней все будет настоящим! Это будет жизнь, Бриан, наша жизнь, а не выдуманные хаонгские тираны…
— Я тебе запрещаю, — взвился брат, остервенело расчесывая руку, и сам себя перебил: — А, впрочем, пиши, но НИКОМУ не показывай, слышишь?! А то тебе башку свернут да и мне заодно.
..
— Я тебе запрещаю, — взвился брат, остервенело расчесывая руку, и сам себя перебил: — А, впрочем, пиши, но НИКОМУ не показывай, слышишь?! А то тебе башку свернут да и мне заодно… Нам пиесу и оду к рождению наследника заказали, вот и займемся. Я — твоим старьем, а ты своими розами, пусть будут. Я, конечно, не верю, что Тагэре вернется, но мало ли…