Он плачет без слез, а я молчу.
Я хотел заставить небосвод пролиться цветами над погребальным шествием правнука рав Элиши, но старик запретил мне это. Он сказал, что ему достаточно слов, которыми ответил мудрый учитель Торы на вопрос своего собственного сына.
Сын спросил:
— Будут ли надо мной скорбеть столь самозабвенно, как над правнуком этого еретика?
— Нет, — ответил учитель Торы. — Потому что ты лев, сын лисицы, а он — лев, потомок многих львов.
Сале Кеваль, прозванная Куколкой
Если б еще Сале понимала… Но нет. Ничего она не понимала, ровным счетом ничего; и меньше, чем ничего — откуда, из какой грязной клоаки взялся этот кошмар.
Поначалу все складывалось славно.
Выйдя из транса и брезгливо прогнав из коморы дерзкого урода-ребенка, гораздого подсматривать за бабьей щедрой плотью, измученная женщина сразу рухнула обратно, на перину, и провалилась в сон. В обычный, несущий силы и успокоение, сон. Как правило, после визитов в Порубежье она спала без видений, но сейчас, впервые в жизни, после злой Самаэлевой шутки с трясиной вместо простого возвращения, все вышло совсем иначе: приснились руки. Теплые руки, до боли похожие на руки Клика, — невидимые, они легко касались нагого тела, и смазанные бальзамом ладони бродили в самых потаенных местах лепестками роз. Истомная нега охватывала Сале, погружая в пушистый мех блаженства, в грезу забытья, а руки все двигались, ласкали, истекали благовонной жидкостью — треск оконной рамы, порыв свежего воздуха, и Сале не удивилась, обнаружив, что летит.
Купаясь в звездах.
Снаружи, в небесах, вместо рассвета царила непроглядная ночь.
«У снов свои законы, и свое время,» — успела лениво подумать Сале, прежде чем отдаться бродяге-ветру, кружившему ее над сонной землей. Она скучала по рукам, звала их, но те исчезли, а вскоре тишина раскололась вдали гомоном сотен голосов, и еще почему-то — отчетливым хрюканьем свиньи. «Не хочу! — капризно подумала Сале, упрекая сон в явной безвкусице. — Не хочу! не надо свиньи! шума не надо…»
Увы, сон упрямился, сворачивая по своему усмотрению и длясь дальше.
Небеса болезненно сменились землей, холодной и каменистой, а покой в свою очередь сменился неистовством шутовского карнавала. Сале несколько раз доводилось вместе с мастером участвовать в стихийных оргиях ради обретения силы, но здесь, в проклятом сне-мороке, творилось нечто уж вовсе непотребное, и главное — совершенно бессмысленное. Вокруг без числа роились всякие смазливые рожи, и такие, что в другое время чего только не дашь, лишь бы ускользнуть от этого знакомства; над самым ухом кто-то ухарски свистнул в кулак и дробно расхохотался.
Вокруг без числа роились всякие смазливые рожи, и такие, что в другое время чего только не дашь, лишь бы ускользнуть от этого знакомства; над самым ухом кто-то ухарски свистнул в кулак и дробно расхохотался. «И без твоих лап холодно, слякоть ты эдакая!» — взвизгнул совсем рядом молодой девичий голос. «Ишь, занозистая! — был ответ. — А на рога, егоза?!» Сале вздрогнула и почти сразу больно споткнулась об охапку ухватов, отчетливо заговоренных в три слоя, потому что прикосновение к ним отдалось колотьем в боку. Из черной пасти небес, один за другим вывалились, лопаясь и распадаясь, сразу три гроба; «Новенькая? колбасы Хозяину принесла? гляди, чтоб несоленая!» — наскоро поинтересовался у Сале один мертвец широкоплечий и звякнул кольцами оков, мимоходом огладив живот своей собеседницы. «Ну-ка, девка, подыми мне веки!» — коренастый, почти квадратный урод, похожий на страдающего ожирением карликового крунга, сунул Сале в руки цельнометаллические грабли и в ожидании подставил бельмастую морду. Крутанув грабли способом «Могучая белка ворует орех Йор», женщина отшвырнула нахала прочь и принялась вовсю расталкивать толпу, истово мечтая проснуться, проснуться немедленно — но вдруг оказалась на пустом пространстве.
Одна-одинешенька.
Прямо перед ней возвышалось кресло с высокой спинкой, сделанное если не из червонного золота, то уж наверняка из красной меди, ярко начищенной до почти нестерпимого блеска. Поставив копыта на маленькую красную скамеечку, в кресле развалился здоровенный рогач, надменно разглядывая Сале умными, пронизывающими насквозь глазами.
Поверх мохнатой груди рогача висела цепь с блюдом из олова, на котором был вычеканен какой-то герб; какой именно, Сале не успела разобрать.
— Подарки! подарки давай! — засвистел прямо в ухо неожиданно знакомый тенорок. — Горелку давай! кендюх с луком! колбасу! галушек миску на складчину! да кланяйся, кланяйся! Ишь, дурна баба, не взяла ничего!
Рогач ждал, лениво пощипывая козлиную бороденку. Наконец ему ждать прискучило; и он притопнул копытом о скамеечку. Сильные руки вцепились в женщину со всех сторон, поволокли за спинку кресла; потная ладонь с силой надавила на затылок, пинок под коленки — и Сале с ужасом обнаружила, что стоит нагая на четвереньках, а насильники толкают ее головой вперед, подсовывая под сидение кресла. «Целуй! ну целуй же, кошачье отродье!… — бормотал рядом советчик-тенорок, брызгал слюной в щеку и заводил наново. — Целуй, дура!» Крик застрял в горле Сале, когда она рванулась вьюном, попытавшись вывернуться: сверху, в специальном вырезе кресла, вместо мерзкой козлиной задницы, на женщину холодно смотрело ее же собственное лицо, и из приоткрытого рта слегка тянуло сивухой.