Дядька говорит, чтобы я не говорил ерунды.
На небе все разноцветное. У дядьки желтый нос и желтые усы. Я смеюсь.
Значит, из меня можно сварить кашу?
Я спрашиваю у дядьки, зачем он хочет отдать меня Князю.
Его усы уже не красные, а желтые. Он удивился. Он говорит, что Князь хочет, чтобы я был у него в гостях.
Я спрашиваю, зачем Князь хочет сварить из меня кашу?
Его усы уже не совсем желтые, а такие, как морковка. Он говорит, что Князь не хочет. Что он меня любит.
Я спрашиваю: а кашу он тоже любит?
Тетка смеется с завязанным ртом.
Братик начинает говорить. Его жалко. Он говорит, чтобы меня не обижали. Он говорит, что я сирота. Я спрашиваю, что такое сирота?
Мимо проплывает большая смысла, но удобная, ее можно ухватить.
Я ем ее, и мне хорошо.
Я говорю братику, что никто меня не обидит. Что я не сирота. Что скоро прилетит мой батька и заберет меня.
Они молчат.
На небе все разноцветное. За две пленочки отсюда танцует голая тетя. Очень толстая. Она, наверное, хочет помыться в речке.
В речке сидит водяной.
Я спрашиваю: а мы скоро приедем?
Дядька говорит, что скоро.
Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи
В село заезжать не стали, а остановились в поле настоящим лагерем. Оглобли в небо, лошадей в путы, кашу в казанок.
Нас же теперь трое против одного, подумал Гринь в который уже раз. Нас же трое — одолеем. Пусть только уляжется.
Оглянулся — и наткнулся взглядом на острый взгляд пана Мацапуры. Будто на шип нанизался.
— Шустришь, сердюк? Играть вздумал со старым паном?
В казанке булькала крупа. Дикий Пан пластал ножом кусок настоящего сала — где только раздобыл доподлинное сало в здешних краях?
— Смотри, сердюк… Ты выгоду свою всегда разумел — смекни и сейчас. Дома тебя паля ждет, а здесь я тебя при случае нашинкую, как это сальце. Так что думай, что лучше — шинкой быть или надворным сотником при пане Мацапуре?
И улыбнулся так, что Гриня мороз пробрал. Намек был с двойным дном или даже с тройным, да только Гриню всех тонкостей все равно не понять.
— Кланяйся чаще, сердюк. И панночка твоя целее будет, да и…
Красноречивый взгляд на братика. А малой, забыв обо всем на свете, тычет палкой в чью-то нору — хомяку не посчастливилось, а может быть, суслику.
— …да и младеня огорчать не будем, — хитро закруглил пан Мацапура.
Сотникова, ворочавшая ложкой в казане, не мгновение подняла глаза. Дикий Пан расхохотался:
— Ох, ясочка… глазки сверкают, перец, а не девка. Даром что худющая, что твой патык. Перчику-то подсыпь в кулеш, раз остренькое любишь. Давай-давай, бабе ложка к лицу, а не шабля!
Ярина потупилась. Мацапура, помолчав, добавил:
— А ведь бывало, гостили в замке и такие вот, тощие…
Перепачканный жирный нож лежал на чистой тряпице. Этим самым ножом Гринь рассчитывал ночью перерезать путы на ведьме Сало; после слов Дикого Пана ему расхотелось дожидаться ночи. Просто схватить ножик и, не оттирая от шинки, погрузить в живот проклятого душегуба…
Эге, размечтался! Бился уже с паном, было такое, до сих пор голова болит.
И Ярина Логиновна тоже с ним билась. Так билась, что теперь даже убежать не может — хромая.
И ведьма Сало опростоволосилась. Уж если она не сумела Дикого Пана прикончить — никто не сумеет…
Эта последняя мысль была как каленое железо. Гринь передернулся.
Сало сидела в стороне, спутанная, как порося на базаре. Лохматая, черная, настоящая ведьма; в зубы ей чорт-Мацапура воткнул гладко оструганную осиновую палку, чтобы колдовских слов не могла сказать.
Она и молчала. Затаилась.
Гринь потупился, пережидая острый приступ тоски; спустя секунду на плечо ему опустилась теплая ладошка:
— Тебе грустно?
Ладошка — Гринь накрыл ее своей рукой — была четырехпалая.
— Ты не плачь…
Тонкие руки кольцом обвились вокруг шеи. Гринь задержал дыхание — от братика пахло колыбелью.
Гринь задержал дыхание — от братика пахло колыбелью. Домом пахло, матерью.
— Ты чего, паря? — он через силу улыбнулся. — Запорожец не плачет! Хоть его на шматки режь — а он только смеется да люлькой пыхтит.
Сотникова хмыкнула. Мацапура радостно оскалился:
— А ведь верно!… Ну, братчики-сестрички, за вечерю!
Ни дать ни взять, короткая передышка на жнивах. Гриню помнилось — собираются жнецы, каждый достает из-за голенища ложку, каждый усаживается на свое место; ах, какой он вкусный, вечерний кулеш, с салом, с солью…
Кусок не шел в горло. Напротив давилась кулешом сотникова; пан Мацапура самолично съел чуть не все содержимое закопченного казана, а потом подтащил к костру пленную ведьму. Взял свою шаблю — Гриню показалось, что голова ведьмы Сало сейчас отделится от тела, но Мацапура всего лишь освободил пленнице рот.
— Кушай, красавица.
Сало жадно выхлебала два ковша воды и съела несколько ложек каши. Все это время Мацапура держал клинок наготове — хотя ведьма, скорее всего, уже и не могла говорить колдовские слова. Губы распухли, язык онемел.
Кто же толмачить будет, когда в город приедем?!
Гринь удивился этой своей мысли. Он не собирался ни в какой город. Эх, умела бы сотникова бегать! А так — на закорках тащить ее…
…Если Мацапура спрячет нож он, Гринь, зубами перегрызет веревки на ведьме. И они убегут. Мацапура с ребенком на руках не догонит их…