— Вам дается время, чтобы вспомнить… привести мысли в порядок.
Мыслей не было. Они ускользали, черными птицами улетали прочь, в горящий недобрым зеленым огнем простор. Проще всего, конечно, рассказать. Беды от того не будет, а неведомый кнеж Сагорский, может, смилуется…
…И велит перевести в другую камеру, посуше да посветлее.
Ярина покачала головой. Да, мало ей понадобилось, чтобы обо всем забыть — и о гордости черкасской, и о долге. Сперва у свинопаса, мугыря-чумака, у иуды-Гриня, лучших хлопцев на распыл пославшего, ласку вымаливала; теперь же и сама готова иудой стать! Ведь не для добра кнежу тот обряд нужен! А раз у нее расспрашивают, значит, все другие молчат! Даже ведьма Сало, даже Мацапура-христопродавец! Гринь, предатель, рад был бы, наверно, рассказать, да не знает. Под самый конец он там оказался, поди и не запомнил ничего!
И главное — куда это кнеж Сагорский переходить собрался?
Выходит?
Выходит, молчать нужно?
Молчать?
Да, молчать!
Когда последняя песчинка упала вниз, Ярина прикрыла глаза. Ненадолго, всего на мгновение. Эх, силы бы ей! Совсем она сдала за последние недели.
— Прошу начать рассказ… сообщение, госпожа Загаржецка.
— Нет.
Губы еле шевельнулись. Девушка набрала в грудь воздуха, резко выдохнула:
— Нет!!!
— Прошу объяснить… мотивировать свой отказ.
Прокурор Иллу глядел куда-то в потолок. Ему было скучно.
Ярина хотела смолчать и на этот раз, но все-таки не выдержала.
— Или не понимаете вы, пан Иллу? Тот обряд сатанинский, люциперов! Каждый, кто к тому руку приложит, душу потеряет. Или вашему кнежу души не жалко? И кто же я после того буду, коль о таком поведаю?
Девушка задохнулась воздухом, откинулась назад. Понял? Ведь такое всякий поймет, даже нехристь!
— Ваше объяснение, госпожа Загаржецка, не есть убедительное… достаточное. Прошу в последний раз начать повествование.
— Нет.
На этот раз слово вновь прозвучало еле слышно. Силы ушли, вырвались вместе с криком.
Она ждала всего — ответного крика, угроз, удара в лицо, но прокурор молчал.
Странная, невероятная мысль поразила Ярину: пан Иллу попросту дремлет! Спит с открытыми глазами! Такого не могло быть, но почему «гишпанец» молчит? Молчит, клюет носом, взгляд уткнулся уже не в потолок, а в скатерть.
Думает? Ой, непохоже!
Кажется, подобную странность заметила не одна она. Другой нос — длинный нетерпеливый — сунулся к самому уху прокурора. Губы гриба-поганки неслышно зашевелились.
Пан Иллу, не меняя позы, кивнул. Затем вновь замер, снова кивнул.
— Госпожа Загаржецка!…
Слова рождались медленно, с явной неохотой. Казалось, прокурору менее всего хочется говорить с упрямой девицей.
— Его Светлость предусмотрел… предвидел ваш отказ. Его Светлость на этот случай предусмотрел принятие необходимых мер… действий. Меры… действия, которые будут предприняты в данный момент… сейчас, являются лишь предупреждением… информацией к размышлению.
Невидимый толмач явно не справлялся, сбиваясь на дико звучавшие невнятные словеса. И вдруг новая мысль, еще более странная, поразила Ярину. Прокурору не скучно. Ему противно — до тошноты, до озноба. И не она, искалеченная девчонка, тому виной. Виной — то, что задумали сделать с нею! «Гишпанец» не хочет, тянет время!…
И вновь стало ясно — не одна она о том думает. Длинный нос старикашки вновь сунулся к уху прокурора, даже писарь привстал, нетерпеливо дернул тупым подбородком.
— Приступайте!
Да, в его словах звучала не скука — откровенное омерзение. Пан Иллу встал и, резко повернувшись, шагнул в черному проему двери. Писарь, радостно потерев ладошки, переглянулся с грибом-поганкой, вскочил, махнул рукой…
Чужие руки вцепились в плечи, рванули грязную плахту, толкнули лицом на скамью. Девушка закричала, дернулась, но держали крепко. Цепь, висевшая на руках, натянулась, прижимая ладони к твердому дереву, чья-то свинцовая задница бухнулась на ноги.
От первого удара плети — беспощадного, поперек спины, она вскрикнула, но тут же закусила губу, решив молчать — до конца, до черного беспамятства. Не будет сотникова дочка черкасских кровей под плетьми вопить! Не будет! Не будет!
Били в две руки — расчетливо, соизмеряя каждый удар. По спине, по ногам, снова по спине, ниже, по свежей ране, по окровавленной коже. С каждым мигом боль становилось все сильнее, все невыносимей. Ярина уже не понимала, что не молчит — кричит, орет во все горло, срывая голос. Губа давно прокушена, кровь льет по подбородку…
Сознание все еще не уходило — долго, невыносимо долго. Сознание — и боль. Но голос пропал, сменившись не хрипом — шипением. А плети свистели, уставшие палачи меняли друг друга…
И, наконец, пришла тьма.
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Дядька уехал. Мне скучно.
Братику тоже скучно. Он плачет. Я не могу его утешить. Даже смыслы не помогают.
Злая тетка не хочет со мной говорить. Она хочет плакать, как и мой братик, но молчит. Она хочет, чтоб я умер.
Вторую тетку зовут не Девка, а Ирина Логиновна Загаржецка. Я ее не вижу, но она рядом. Ей больно. Она может скоро умереть. Я послал ей смыслу и сказал дядьке Князю, чтобы Ирина Логиновна Загаржецка не умирала. Он удивился и спросил, знаю ли я, что это такое. Я сказал, что знаю, а вот он — нет. Когда подрасту, то объясню. Он удивился и испугался.