Засмеяться бы, но нечем.
Меня здесь нет, я здесь случайно… я — яд в чужой ауре.
Туфельки несутся двумя обезумевшими лодочками, рукава знаменами полощутся на ветру — быстрее, еще быстрее! Только тут до меня доносится отдаленный лай, переливчатая, почти членораздельная злоба: там, во мгле, свора идет по следу. По следу юной девушки с жемчужными нитями в волосах, по следу некрасивой женщины в смятых простынях, рискнувшей явиться в Порубежье без надежды прорвать и уйти.
Дочь любопытной Хавы, что ты здесь делаешь?!
Лай вдруг стихает, будто невидимые псы потеряли след. Но радоваться нечему: по ту сторону ограждения из-за приземистого холма выезжает одинокий всадник. Жеребец под ним отливает аспидной чернотой, горделиво ступая по земле; сам всадник почему-то одет в пышный наряд кастильского дворянина, каких много собиралось поглазеть на костры соплеменников старого рав Элиши. В облике всадника есть все: кожа и шелк, парча и бархат, пряжки и эполеты, ножны длинной шпаги у бедра, лаковые голенища сапог и перо на широкополой шляпе. Даже плащ на нем того цвета свежих роз, который получается лишь при смешении кармина с персидским кобальтом… нет лишь главного.
Лица нет, рук нет — вместо открытой взгляду плоти ровно дрожит голубоватое сияние.
Свет в мирских одеждах, верхом на жеребце из мрака.
Да, я понимаю.
Она, та некрасивая женщина в простынях — таким она видит Самаэля, гордого Малаха, чья власть зиждется на силе… да, я понимаю.
И еле удерживаюсь, чтоб не закричать; хотя кричать мне нечем.
Меня здесь нет, я здесь случайно…
Самаэль подъезжает к ближайшему столбу. Спешивается. Ленивый свет вытекает из-под обшлага, трогает металл репья, ласкает ржавчину. Пространство между кружевным воротником и шляпой вспыхивает пламенем свечи: белая вершина, чья суть — Благо, голубая сердцевина, чья суть — Уничтожение, и красное основание, чья суть — Поддержка. Мгла вокруг Малаха редеет, рвется клочьями тумана, но вместо звезд в небе проступают искрящиеся буквы. Йод, Шин, снова Йод, и снова Шин, и снова — слово «Бытие», многократно подхваченное небосводом.
Красавица останавливается.
Ее бег завершен.
— Подойди, Проводник, не бойся! — говорит Самаэль.
Ржание вороного жеребца эхом вторит ему.
Бальное платье — у столба. По эту сторону заграждения. И псы совсем умолкли в туманной дали. Словно умелые псари дернули сворку, уводя клыкастых питомцев прочь от добычи. Двое стоят, разделенные колючей паутиной: Существо Служения и душа одной из дочерей Хавы.
А вокруг все так, как хочет видеть смертная.
— Ты все-таки боишься, Проводник? — спрашивает Самаэль. — Ты не ожидала встретиться здесь со мной?
— Да, боюсь, — отвечает красавица.
Голос ее тускл.
Засиженное мухами стекло — вот ее голос.
— Почему?
В ответ стекло трескается отчаянным воплем.
— Потому что ты предал меня! Потому что я выполняла твой приказ, о могучий Самаэль, когда отправилась сюда за этим чудовищным ребенком! Ты… ты обещал мне, что это будет последнее, самое спокойное задание, что после него ты выведешь меня из мира-мертвеца, из треснувшего Сосуда! Ты обещал; ты клялся непроизносимым Именем Творца о четырех буквах! И что же?! Теперь Рубеж наглухо закрыт для преступницы, и меньше полугода отделяют меня от смерти! Где справедливость?! Ты лжец, великий Малах! Слышишь?! Я, Сале Кеваль, Проводник, утверждаю: Ангел Силы, ты подлый лжец!
Тишина.
Лишь огонь лица Самаэля теперь течет вверху пурпуром, а внизу — белоснежным молоком.
Голубая сердцевина, чья суть — Уничтожение, неизменна.
— Это все, Проводник? Все, что ты хотела сказать мне, воровским образом явившись в Порубежье?
Без гнева, без злобы — одно равнодушие царит в вопросе Самаэля.
Сале Кеваль (теперь я знаю, как зовут некрасивую женщину в смятых простынях!) молчит.
Кажется, она выгорела.
Дотла.
Напротив нее стоит высокий воин: двуслойный панцирь с алыми шнурами надет поверх черно-синего кафтана, рогатый шлем с пятирядным нашейником «кабанья холка», на блестящих пластинах набедренников красуются по три бабочки из полированной меди. У пояса — меч в ножнах с чехлом из медвежьей шкуры; за плечом висит лук, туго обтянутый лакированным волокном пальмы.
Между налобником шлема и нижней частью «кабаньей холки» — свет.
Мертвенный, холодный свет букв в небе.
— Я никогда не лгу, Проводник. Не умею; не способен. И никогда не оправдываюсь — запомни это, если не хочешь смерти более страшной, чем просто смерть. Мне, сподвижнику Габриэля, князю из князей Шуйцы, не раз закрывавшему Рубеж собственным свечением, по-прежнему нужно от тебя одно. Чтобы ты привела отпрыска Блудного Малаха туда, откуда ты родом. Именно потому, что время жизни Сосуда, который ты зовешь родиной, взвешено, сосчитано и измерено. Именно потому, что радуга уже не первый год висит в вашем небе; и не только после дождя. Значит, договор расторгнут, и заступника нет…
Позади хозяина надрывно стонет гигантский нетопырь, в нетерпении дергая кожистыми крыльями.
Вороной жеребец — в прошлом.
— Так должно быть, и так будет, — заключает Самаэль после долгого молчания. — Но Десница в лице этого старовера-Рахаба, этого олицетворения трусости и ожидания, чья сущность — Досмотр чужих карманов… Впрочем, это не твое дело, Проводник. Забудь. Ты поняла меня?