И гарью. Не сытым дымом людского жилья, а горьким смрадом пожарища.
Подоспели не в добрый час.
Селяне работали споро, передавали ведра по цепочке — но не надеясь потушить, а только затем, чтобы огонь не перекинулся на соседние строения. Где-то голосила баба. Погорельцы, видать, прежде жили хорошо — дом был добротный, наполовину каменный, наполовину из тяжелых бревен… был. Теперь камни закоптились, а бревна прогорели, и балки не держали больше того, что осталось от крыши. Кто-то, накрывшись мокрой рогожей, вскочил внутрь — Гринь поневоле разинул рот, но смельчак успел выскочить за мгновение до того, как крыша рухнула, и сотникова за Гриневой спиной закашлялась, прикрывая лицо.
Ну, теперь тушить и вовсе нечего. Что могло гореть — все сгорело. Видать, хороший был огонек, хотя бы и пана Мацапуру на таком!
Гринь оборвал собственную мысль. Хлебнул дыма и сам закашлялся до слез; показалось на мгновение, что стоит перед тлеющими развалинами материной хаты, а там, под упавшими балками, остались и мать, и Оксана, и непутевый Гринев братик.
Чернолицый от копоти человек прошел было мимо — но вернулся. Высокий, жилистый, с деревянным зубастым обручем на коротко стриженой голове. Оглядел двуколку, кинул быстрый взгляд на сотникову, уставился Гриню в глаза и о чем-то отрывисто, сурово спросил.
Гринь развел руками.
Выборный — а это именно он, завернувшись в рогожу, входил в горящий дом — нахмурился. Медленно повторил свой вопрос — Гриню показалось, что он различает отдельные слова. Пожить бы тут немножко, так сам выучился бы так лопотать, язык не сложнее татарского.
Гриню отчего-то сделалось страшно. Хоть там, где он вырос, сгоревшая соседская хата не считалась такой уж печалью, хоть здешние погорельцы не приходились Гриню даже соседями, хоть на странной земле не случалось еще такого, чтобы молодых заброд встретили злом — но Гринь молчал, боясь раскрыть рот и выдать себя.
Хоть там, где он вырос, сгоревшая соседская хата не считалась такой уж печалью, хоть здешние погорельцы не приходились Гриню даже соседями, хоть на странной земле не случалось еще такого, чтобы молодых заброд встретили злом — но Гринь молчал, боясь раскрыть рот и выдать себя. Лучше уж немым сказаться, что ли…
Не выдержала сотникова.
— Мы нездешние, — сказала она надменно, как будто не в убогой двуколке сидела, а глядела сверху вниз из черкасского седла. — В город идем. Я — Ярина Загаржецка, дочь…
Выборный оскалился по-волчьи. Ткнул пальцем, указывая на пожарище; рядом с ним как-то сразу оказались трое лютых, перепачканных сажей мужиков. Гриня взяли за плечи, завернули руки назад, обыскали.
Злобной кошкой зашипела сотникова. Видимо, и с ней не церемонились — а Ярина Логиновна панночка своенравная, вольностей не потерпит.
Гринь выждал момент и вывернулся — пошла впрок наука дядьки Пацюка. Правда, дядька не учил, что делать, когда дубиной по голове огреют…
Очнулся в темнице. Не то подвал без окон, не то глухая ночь. И голова гудит.
— Есть тут кто?
— Есть. Оклемался, чумак?
— Да что мне сделается, Ярина Логиновна?
Смешок. Вишь, гордая сотникова — и не хочется смеяться, а хихикает.
— За что нас повязали, а, чумак?
Гринь пожал плечами. Руки оказались связаны, но не за спиной, а перед грудью. И на том спасибо.
Постанывал в углу сверчок. Тихонько так, по-домашнему.
— Слышь, чумак… Ты не молчи.
— А о чем говорить, Ярина Логиновна? Молиться разве что…
— Ну, помолись.
И Гринь принялся читать молитвы, все, которые знал; сперва душе сделалось легче, но потом окончательно сел и без того охрипший голос, и некстати вспомнился отец Гервасий — как он творит «экзорцизмы» над малым невинным ребенком…
— Что замолчал?
— Сейчас… горло прочищу.
Снова смешок.
— Чумак… а ты много по свету ходил? И что видел?
По голосу казалось, что сотникова сейчас заплачет. Гринь проглотил слюну.
Думал, вернется из чумаков в родное село — ребятишки проходу не дадут. Все будут выспрашивать; ан, по-другому сложилось. Ребятишки от Гриня, как от нечистой силы, зато Ярина Логиновна, гляди ж ты, интересуется.
Тошно сотниковой. Все уже понимает — но вслух сказать боится. Страшно.
— …А степь, панна Ярина, она как тарелочка круглая. День идешь, два идешь… Иногда татарская шапка над травой замаячит — тогда зброю наготовишь и ждешь, а сердце — как заяц. Но татары не трогали ни разу. Разбойнички — было, а татары…
— А у меня Агметка был, — сказала сотникова ни с того ни с сего. — Берег меня, как дочку. Сам вот лег, а меня уберег… зачем?!
Гриню сделалось душно. Помнил он этого татарина; тогда, в лесу, в засаде… И не в упрек сотникова об Агметке вспомнила — а Гриня словно каленым железом прижгли. Из-за него, предателя!…
— Из-за меня, — шепотом отозвалась сотникова. — Возомнила я, девка, себя великим полководцем!
Постанывал сверчок.
— Я вот что думаю, чумак, — сказала Ярина другим, обычным своим насмешливым голосом. — Пан Мацапура… прости Господи… здесь перед нами был. Оттого они взбеленились, как речь нашу услышали.
Оттого они взбеленились, как речь нашу услышали. Решили, что мы тоже, ну… колдуны!
Колдуны?!
Гринь вспомнил залу в страшном замке, куда привела его, поддерживая под локоть, мертвая мать. Кору на стенах и кровь на полу. Ясно, что колдун, чернокнижник, чортов прихвостень, вот только как же?…