Ярина не знала, что и думать. Неужто правда? Выходит, антихрист Мацапура целый мир губит? А не врет ли пан Иллу?
Она поглядела на «гишпанца» и поняла — не врет. Не врет — но и всей правды не говорит. Видно, приказано ему рассказать, он и рассказывает. А правда то или нет, похоже, ему и самому неведомо.
— Поэтому относительно вас Его Светлость приказал применить всякие… любые меры, которые в обычных условиях не используются. Более того, относительно вас запрещены любые воздействия экстрасенсорного… колдовского… нематериального свойства, дабы случайно не подсказать вам неправильные ответы. И еще…
Прокурор вынул платок, тщательно вытер губы, быстро оглянулся.
— И еще… В случае вашего отказа сотрудничать… помогать нам, Его Светлость возьмет следствие под свой личный контроль… персональное наблюдение.
Слова были непонятны, но от них веяло смертью. Пан Иллу явно намекал, подсказывал. Но что? Начать говорить? А как же — крепости, дороги, войска?
Рука «гишпанца» нырнула куда-то за обшлаг черного каптана. Миг — и на ладони появилась что-то маленькое, яркое. Ни дать, ни взять леденчик, что на ярмарке россыпью за грошик.
— Действует мгновенно, госпожа Загаржецка.
Вы не будете страдать. Это все, что я могу для вас сделать.
Она поняла. И не только потому, что чаклун-толмач на этот раз не сбился ни в одном слове.
* * *
И вновь — знакомая тьма подземелья, боль в избитом теле, глиняный кувшин под рукой.
Полный до краев — кто-то озаботился.
Яркий леденчик зажат в кулаке. Ярина так и не выпустила его из рук. Спрятать негде и положить некуда. В первые минуты, как с допроса привели, страшно было — в собственной ладони свою же смерть держишь. Но после — быстро привыкла. Так оно и есть, смерть — рядом, совсем близко. Теперь уже — ближе некуда.
Три раза подносила леденчик ко рту, трижды пыталась разжать ладонь, выбросить — избавиться от страшного соблазна.
Не вышло.
Ничего не вышло.
Виданное ли дело — самой себе наглую смерть учинить? Такое и на Страшном Суде не простится! И если не в пекле она еще, так после такого уж точно — иного пути не будет.
Значит — ждать?
Чего?
Ярина несколько раз вспоминала недавний разговор. Все не вязалось у пана прокурора. Если и вправду Божьему миру от Мацапуриного колдовства беда грозит, то отчего ее, словно преступницу, в подземелье держат? Или по-людски поговорить нельзя было? А то — грозят, плетью увечат — а после вроде как о спасении просят?
Нет, нет, не так все это! Недоброе кнеж Сагорский затеял! Недоброе! Сперва напугать думали, после — в душу достучаться… Ведь если бы миру их беда грозила, стал бы ей «гишпанец» отраву смертную предлагать? Или он — самоубийца?
Нет, не для спасения посполитых все это нужно кнежу! Дороги, крепости, войска…
Молчать!
Молчать было страшно. Хоть и мало успела понять Ярина в делах той земли, куда попасть довелось, да кое-что все же увидела. Порядок тут всюду, чистота, посполитые законы чтут, по дорогам без охраны ездить можно, если не ночью, конечно. И ежели державный прокурор — око государево — САМ яд ей предлагает!…
Значит, она — вне закона. Так же, как и в замке проклятого нелюдя Мацапуры. Только здесь не сыскать подмоги, не дождаться валковских черкасов. Сотник Логин не встанет за свою бесталанную дочку.
Девушка поняла, что плачет. Сцепила зубы, провела грязным рукавом по лицу, но слезы лились, солью сползали к губам — бессильные, жалкие.
Эх, батька, батька!
Непутевая вышла дочь у коренного черкаса. Всего-то ее и хватило — на стременах привстать, да обозвать трусами валковских мугырей. Верхом на коне, с дедовой «корабелкой» в руке каждый себя храбрецом видит!…
Вспомнилось, хоть и не хотела вспоминать. В детстве, когда Яринины сверстницы с куклами тряпичными играли, любила сотникова дочка с деревянной шаблей бегать да на коня взбираться. А еще любила батьку про войну расспрашивать — про баталии да про славных предков, что еще в седые давние годы прославились. Хмурился сотник Логин, нехотя цедил слова, о боях да походах повествуя, словно и не воевал с мальчишеского пуха под носом. И про дедов-прадедов говорить не особо любил. «Справные черкасы были» — вот и весь сказ. Лишь после рассказывать стал — про деда Якима, под Лембергом-городом голову сложившего, про прадеда Северина, что самого Меншикова, Драконова фельдмаршала, в полон взял, да про иных, геройствами славных. Но более всего запомнились Ярине отчего-то не сотники, не старшины генеральные, а те, уже почти позабытые, что простыми черкасами были — Захар Нагнибаба, что с гетьманом Зиновием Старых Панов под Пилявцами пластал, да батька его — лихой запорожец Ондрий.
Зацно воевали они — и умирали не хуже. Когда схватили враги Ондрия Нагнибабу с товарищами да начали на пали набивать, сплюнул черкас да и молвил: «От и славно! А то боялся, что откажете вы мне, паны моцные, в нашей родовой столповой смерти!» А когда паля уже и в нутро вонзилось, захохотал химерный черкас: «Ой, смешно! Нумо, хлопцы, посмеемся над вражьими ляхами!» И от того столпового смеха разбегались, крестясь, бесстрашные гусары со стальными крыльями за спиной.
Были черкасы!