А сейчас у меня отобрали «вчера» (оставив лишь память — не извлечь, не вытащить, не уйти туда!), оставив лишь «сейчас» и «завтра». Вместо свободного «там» меня обрекли на вечное «здесь», и даже если я куда-то лечу золотой осой — это все равно «здесь», только на несколько шагов левее или правее.
Левее, правее, выше, ниже…
Убогие слова, тесные понятия.
Привыкай, блудный каф-Малах, ибо других у тебя больше нет.
Я сплю.
Интересно, люди спят иначе?
Я вижу сны.
Я беспокоюсь: сморщенный плод готов упасть, все слабее цепляясь порталом за ветвь Древа Сфирот… я сплю, понимая, что сплю, понимая… люди, знакомые мне, описывали сон иначе.
И еще: можно ли испытывать во сне беспокойство?
Не знаю.
Скорлупу сна подбрасывает, словно лодку на волнах, трещины в ней ширятся — но золотой свод еще держится. Золотой? Почему скорлупа сна — тоже из золота?! Как своды моего склепа-медальона! Или мою темницу действительно трясет, и никакой это уже не сон, а…
Тянусь чем могу — волей.
Остатками.
Выплескиваюсь из золота — куда?
Тянусь наружу, тянусь туда, вовне, ожидая наткнуться на привычный барьер, воздвигнутый моим сыном. И не успеваю осознать, что никакого барьера нет, а есть кто-то знакомый, я помню его, он тоже умеет ставить барьеры, только сейчас ему не до меня, потому что…
Я вырвался!… нет, я ворвался!
Бешеный черно-белый мир распахивается передо мной — мир, который я вижу знакомым взглядом.
По глазам хлещет снежной кашей.
* * *
Вьюга раскололась ослепительной вспышкой.
Впереди кто-то падает — пан Юдка не промахнулся.
Это не моя мысль! Я просто не могу понимать…
…От удара меча шабля черкаса ломается пополам. Стальная молния дважды перечеркивает противника, словно ставя на нем крест, и обе руки его безвольно обвисают. Сердюки добьют. А не добьют — выживет.
Он знает свое дело, герой по имени Рио, и он крепко держит поводья смерти, что обосновалась на конце его клинка.
«Убей!» — хочу я беззвучно крикнуть ему изнутри, но, поперхнувшись, сдерживаю крик. Любое вмешательство может сейчас привести лишь к одному: отвлекшись, герой просто-напросто погибнет, так и не нарушив запрета. Рио дает коню шпоры, сбивая наземь пешего усача, сворачивает за угол грязного хлева, крытого соломой — и я вижу.
Вернее, мы видим.
Вместе.
— …Баба!… да у тебя ж чорт в пеленках… слышь, баба…
Спрыгнувший с брички черкас в изумлении таращится на жутковатого мальчонку, которого держит на руках женщина по имени Сале. Портьеру размотало порывом ветра, выставив на всеобщее обозрение разнопалые руки, заостренные черты лица, исхлестанного ураганным снегом…
— Так ты, мабуть, ведьма!
Перекрикивая вой метели, молодой парень отводит для удара шаблю.
Бросаем коня вперед, понимая, что не успеть — черкасов у брички трое, да и одного хватит…
Мы.
Вместе.
…Женщина по имени Сале зажимает ребенка под мышкой, будто какой-то безгласный тюк. Короткое движение освободившейся рукой — изумление костенеет на лице черкаса, занесенная шабля виснет в свистящей снежной карусели, а женщина по имени Сале делает шаг вперед, и пистоль за поясом истребителя ведьм меняет хозяина.
Выстрел.
Женщину окутывает облако дыма, мгновенно унесенное ветром прочь. Двое падают одновременно: парень — с торчащей из груди рукояткой ножа, его приятель на бричке — с простреленной головой.
— Ах, ты, сучья ведьма! Хлопцы, баба Остапа стрелила! Да зараз я твою чортову породу на порох пошматую!
Разряженный пистоль летит в голову третьего черкаса, но тот успевает уклониться. Крепче прихватив ребенка, женщина шарахается в сторону, ныряет под бричку; вторя ветру, свистит шабля, вспарывая колючую метель и опаздывая всего лишь на миг…
— Не уйдешь, стервь!… не уйдешь!
Почему бричка и люди вокруг нее, играющие сейчас в смертельные догонялки, приближаются так медленно? Или предательница-вьюга нарочно громоздит перед конем снежную стену, сечет лицо ледяными иглами, пытаясь отшвырнуть назад, не пустить?…
Выбиваюсь из сил, чтобы Рио видел насквозь.
Ну хоть чуть-чуть, самую малость…
…Черкас уже на бричке. Ждет, с какой стороны появится ведьма с чортовым отродьем. Но умница-Сале не спешит высовываться — тоже выжидает, на какую сторону спрыгнет ее противник.
Грохот бьет в уши.
Жаркая волна обдает щеку. Черкас кулем валится в бричку и, пару раз дернувшись, затихает.
Мы оборачиваемся.
Позади один из сердюков, криво ухмыляясь, снимает дымящуюся фузею с плетня.
Мы одобрительно киваем стрелку.
Мы.
Мне абсолютно наплевать, кто здесь воюет и по каким причинам.
Мы оборачиваемся.
Позади один из сердюков, криво ухмыляясь, снимает дымящуюся фузею с плетня.
Мы одобрительно киваем стрелку.
Мы.
Мне абсолютно наплевать, кто здесь воюет и по каким причинам. Моего сына только что спасли от верной смерти, и значит, женщине по имени Сале вместе с обоими Заклятыми мой сын нужен живым.
Этого достаточно.
Более чем.
* * *
— Стой, кто идет?!
Дорога была страшной. Кони оскальзывались на обледенелых склонах, разъяренная тьма кишела белыми осами, бурля вокруг кучки дерзких, осмелившихся перечить дикой бабе-завирюхе… Бричка дважды едва не опрокидывалась. Раненый в ляжку сердюк, что взялся править упряжкой, матерился на чем свет стоит — и все косил на сторону хитрым зеленым глазом. Что уж он там хотел высмотреть в метели, один Святой, благословен Он, ведает; а может, и Он не очень-то… Сугробы ловчими псами кидались под ноги коней, норовя вцепиться изломанными челюстями наста, позади буран забавлялся эхом криков и редкой пальбы, ловя на лету и разрывая добычу в клочья.