— Хоста?!! Что с тобой? Ты… тебя же убили, я сам видел!
Обнаженный Рио присел на корточки перед живым мертвецом. Женщина, кажется, начала мало-помалу приходить в себя, но по-прежнему не могла вымолвить ни слова. Вместо лишних слов она молча потянулась к изголовью, где стоял тяжелый подсвечник на семь свечей и лежало огниво.
Я к тому времени обосновался на крючке стенной вешалки и мог не опасаться, что при свете меня заметят.
— Убили, — прошептал тот, кого раньше звали Хостой, стараясь пригасить свой жуткий голос. Это у него получилось плохо. — Убили меня, Рио. Холодно мне. Мертвый я. Мысли… сгнили мысли. Сале… ты хоть жива?
Вспыхнула свеча, за ней — другая, и люди наконец смогли рассмотреть мертвеца.
— Жива, — проскрежетал мертвец, и в тухлом его взгляде червями сплелись боль и облегчение. — Помрачение на меня нашло. После смерти… бывает. Я палач; я слышал. Добей меня, Рио! Я для тебя добивал, добей и ты… для меня. Крови я мало выпил. Вот-вот память уйдет — тогда я опять на вас брошусь. Отруби мне голову, Рио… пожалуйста. Ты не бойся, покойникам головы рубить — сущая безделица!… я знаю, я палач…
— Я… я не могу, Хоста! Не могу!
— Добей! — бывший палач неожиданно вцепился в руку своего бывшего спутника поистине мертвой хваткой. — Упокой мою душу! Не хочу — так…
— А як же ты хочешь, катюга? — весело спрашивают от двери. — У рай до святого боженьки хочешь?! Некрещена душа, в чужой землице зарыта, чужими людьми кончена, — не, нема таким рая…
Старый ведьмач стоит на пороге. Хитро щурится на непотребную картину: голые мужчина с женщиной и оживший мертвец на полу.
Одно неясно, Панько: зачем тебе я, как соглядатай, понадобился?
— Ну что, ведьма роблена, не сладила сама с моим опырякою? — толстым ногтем пасичник скребет подбородок, ухмыляясь. — Велел же тебе пятки салом смазать — а ты упираешься, лезешь поперед батьки в пекло! Ладно, пани ясна — на цей раз Панько тебя стращал, чтоб думала впредь, як ведьмачей за кожух… Неделю даю, на сборы, а больше не дам. Поняла, ясна пани?
— Зачем… зачем ты его? — вместо ответа на откровенную угрозу, женщина кивает в сторону притихшего, сжавшегося в комок Хосты. — Зачем?!
— Я? — вожак местного Ковена пожимает плечами. — Та ваш приятель и без Панька готовый опыряка был, когда я пришел. Ну, подсобил трошки, не без того…
— А… второй? Лекарь? — герою все с большим трудом удается держать себя в руках.
— А, той парубок, что Крамольником кличут? Той помер совсем. Як честные люди. Покрестить его успели, вот и помер, як всяка християнська душа. Ликар, говоришь, был? Если добрый ликар — теперь в раю вареники ест!
— Ухо ему отрубить, что ли? — скучным голосом интересуется Рио у женщины.
— Или язык отрезать, чтоб не болтал глупостей? Как думаешь, Сале?
Кажется, на этот раз Панька проняло. Понял: этот убить не убьет, а вот язык и впрямь отрежет — глазом не моргнет.
— Ты, хлопче, думай, що балабонишь, — глядя в сторону, бормочет он. — А то как бы не пришлось тебе завидовать тому бурсаку, что панночку мертвую три ночи у церкви отчитывал…
— А ты думай, что делаешь, когда покойников поднимаешь! Говори: чем теперь Хосте помочь можно?
— А чем опыряке допоможешь?! — пасичник искренне изумлен. — Разве что отнести до кого, чтоб кровушки посмоктал? Так я и отнес!
— А покой дать ему можешь?
— Ну…
— Не «ну», а делай, что сказано!
— Больно ты прыткий, хлопче! Добрый опыряка всегда в хозяйстве пригодится! Покой ему… Може, и упокою, если вы драпанете отсюда без разговоров, та болтать лишнего не станете. А приятелю вашему и так непогано! Був катом, заризяк всяких на той свет отправлял — а теперь что? Да то же самое! Ему не привыкать… Ладно, ладно, иду, — Панько явно заметил, как изменилось лицо Рио. — По рукам? Вы отсель выметаетесь за неделю — а я тогда его, може, и упокою!
Ведьмач присел, ловко взвалил потянувшегося к нему мертвеца на плечи и поковылял к выходу.
Я вылетел следом.
Я знал, чего добивался старый ведьмач, приглашая меня в свидетели. Местный Ковен вынес приговор несговорчивому пану-чернокнижнику, начав с первого, самого простого — предупреждения его пассии — и бывший каф-Малах должен был это знать.
Зачем?
Неужели чтобы передать сыну?!
* * *
Старый, очень старый человек ругается.
— …Ну вот, и так вечно: едва больной еврей, которому давно пора на тот свет, собирается вздремнуть, как являешься ты! И гонишь сон прочь своей дурацкой болтовней. Что тебя беспокоит на этот раз, позор мироздания? Может быть, ты хочешь, чтобы я открыл тебе все сокровенные замыслы и стремления Святого, благословен Он? Тогда я должен сразу разочаровать тебя: я не знаю, каковы Его сокровенные замыслы и стремления! — надтреснутый кувшин старческого бормотания течет каплями язвительной надежды. — Если да, то можешь сразу уходить, а мне-таки удастся урвать клочок сна…
Он так и разговаривает со мной: лежа на кипарисовом топчане, покрытом циновкой и поверх нее — одеялом из верблюжьей шерсти. Ему не хочется вставать, и я его понимаю. Я выхожу из колонны портика; я присаживаюсь рядом, у изголовья, чтобы не возвышаться над стариком Вавилонским Столпом.