Ишь, вылупилась…
На самом деле сейчас Сале бодрствовала. Холодно и невозмутимо, словно река подо льдом. О том, какая она на самом деле, знали всего двое: она сама и ее мастер. Человек, которому она бы с наслаждением вонзила в сердце граненый стилет. А лучше не в сердце — в печень. Чтобы уходил долго и мучительно. Мастера Сале ненавидела, как никого на свете — ведь это из-за него казнили Клика! Но ненависть, единственное яркое чувство в ее жизни, если не считать… не считать!… забыть, закрыться, иначе… короче, ненависть была до тошноты бессильной, потому что… потому. И мастер знал это.
Именно он дал ей прозвище — Куколка.
Он был прав, как всегда; впрочем, многие полагали это прозвище не очень смешной шуткой.
А зря. Шутка была смешная. Вот уже четыре года Сале ходила в личине. Карнавальное тряпье из человеческих страстей, добродетелей и пороков, блестки улыбок, серпантин испуга и тревоги, конфетти растерянности, наивности и откровенности, фейерверк страстных вздохов в постели… Все это было почти настоящим. Почти. Мишура, которую мы топчем ногами, идя похмельным утром после праздника. А внутри этого кокона, этого тела, некрасивого тела, иногда чувственного, иногда чувствительного, жила другая Сале.
Та, которая сейчас смотрела в никуда остановившимся взглядом, потому что спросонья все бабы глупы.
Изредка она-настоящая выходила наружу и наблюдала со стороны, как ее тело едет куда-то верхом или выгибается сладострастной кошкой на ложе. Временами ей, той, настоящей Сале, бывало интересно наблюдать со стороны за собственной оболочкой. Она даже научилась извлекать нечто приятное из ощущений своего тела — и потом, в минуты скуки, перебирала в памяти эти ощущения, как горсть ярких, но дешевых стекляшек.
Временами она задавала себе вопрос: зачем она еще живет? Зачем выполняет поручения своего мастера-убийцы? Зачем носит личину, ест, пьет, смеется, ложится в постель с мужчинами? Зачем? Неужели внутри нее-настоящей, пустой, выгоревшей Сале, еще что-то осталось? Или… или эта пустота — тоже своеобразная оболочка? Кокон в коконе, которым гусеница закрывается уже не от других — от самой себя?
От глубины в глубине?… нет, не так — от бездны в глубине?!
Но если там, за оболочками, и впрямь крылась правда, то Сале была бессильна до нее добраться. Она пыталась — и всякий раз у нее перехватывало дыхание. Словно при погружении в темную, ледяную воду — судорога, руки бьют наотмашь, и слепой животный страх выталкивает на поверхность. Значит, она способна испытывать страх? Значит, там, в бездне, есть чего бояться?!
Нет ответа.
Надо было жить. Носить приросшую личину, выполнять приказы, куда-то ехать, спасать себя и спутников… И ждать.
Чего именно — Сале не знала. Она уже устала гадать и теперь просто старалась не забивать себе голову подобными мыслями. Она жила в смутной полудреме, инстинктивно следуя течению несущего ее потока событий.
Она была ВНЕ.
Пока.
Та, что затаилась в заброшенном чулане души, ждала своего часа.
* * *
Женщина моргнула — и без видимого перехода в глазах ее возникло осмысленное выражение. В куклу-куколку вдохнули душу — она ожила. Как первый человек из глины, о чем пишут местные святые книги. Как тот мертвец, что стоит за креслом милого Стася во время трапез. Как… интересно, она уже кощунствует или еще нет?
Сале сладко потянулась и выбралась из-под перины.
Вечно мерзнущий хозяин здешних угодий всегда накрывался второй периной вместо одеяла. А на вид и не скажешь: такой цветущий мужчина!… кого хочешь в гроб загонит.
Утро, как выяснилось, было отнюдь не раннее, да и не очень-то утро. Живя с паном Станиславом, большим оригиналом с любой точки зрения, немудрено и вовсе день с ночью перепутать! Сам зацный пан Мацапура-Коложанский давным-давно привык отсыпаться днем, бодрствуя в темное время, а вот у Сале такая совиная жизнь плохо складывалась. В итоге полдня она обычно выглядела, как сонная муха — лишь к вечеру мало-помалу приходя в себя (во всяком случае, со стороны это смотрелось именно так). А там хозяин усадьбы изволили вставать к делам праведным, и вся круговерть начиналась по-новой!
Пока слуга согрел воду для омовения, наполнив до краев огромную бочку, пока Сале привела себя в порядок, пока ей подали холодную шпундру, как здесь именовалась шпигованная чесноком грудинка, от которой скулы сводило — солнце незаметно миновало зенит.
Где-то в глубине дома время от времени слышался дробный топот маленьких ножек — росший не по дням, а по часам младенец резвился в коридорах и выделенной ему дальней коморе. Громко тикали высокие напольные часы в резном футляре из мореного дуба. Больше никаких звуков в доме слышно не было: прислуга появлялась и исчезала бесшумней привидений, у которых, как всем известно, ног нет и не предвидится — знатно вышколил свою челядь веселый Стась!
Или они и вправду призраки?
Следовало до пробуждения пана Станислава покопаться в кое-каких книгах, до которых у нее еще не успели дойти руки. Впрочем, книги никуда не денутся, да и сам Мацапура не станет препятствовать ее занятиям. Зато выйти на двор, вдохнуть свежего морозного воздуха, чтобы в голове прояснилось окончательно — это надо было сделать наверняка!