— Пистолю бы, — сказала сотникова не обычным своим, а по-девчоночьи тонким голосом. — Пистолю бы, пистолю… Где мои пистоли?!
И, не удержавшись, разревелась белугой.
* * *
Ему, Гриню, проще. Был селюком — стал чумаком, был чумаком — стал сердюком. Ничего, и здесь вывернется, языка не понимая, руками столкуется, заработает, проживет.
А Ярина Логиновна сотню уже имела под своим началом. По-другому росла, по-другому жила, и представить не можно было, чтобы какие-то паны над ней посреди дороги потешались!
Просто потешались. Зла не делали, обиды никакой — хотя и могли. ВСЕ могли — а ведь только посмеялись, добрые паны, не то что пан Мацапура.
Вот так. Из боевого сотника превратилась Ярина Логиновна в простую некрасивую девку, и никому теперь не докажешь, чья она дочь и какое право имеет. Бродяга, да еще и хромая; вот как случайная встреча все перевернула, будто специально Ярину Логиновну плоским ее носом ткнула: знай свое место!…
— …А ты заметил — ни рушниц тут нету, ни пистолей? Что ж они, пороха не знают?
Держится. Из последних сил лицо держит, будто и не ревела перед Гринем, будто и не он, враг, иуда, слезы ей вытирал. Теперь рассуждает по-деловому, сухо, спокойно; как будто не все равно теперь, знают тут порох или нет.
— Как, Ярина Логиновна, раны не слишком?…
— Не слишком! Через пару дней плясать буду!
Голос дрогнул. Видно, как раз сейчас и спросила себя сотникова: батюшки, а ходить-то когда-нибудь смогу, не хромая?!
— Отчего ж не сплясать, Ярина Логиновна? — пробормотал Гринь, думая о своем. — Спляшем, спляшем…
Все сильнее сосало под ложечкой — сил нет, хорошо бы остановиться да припасенную краюху доесть, но скоро вечер, а, памятуя страшные рожи, которые выборный корчил, в поле ночевать не больно-то хочется. Кто знает, откуда они берутся, страшилы здешние?
Сотниковой Гринь ничего не рассказывал. Ни про того, что в пруду сидел, ни про других, о которых выборный предупреждал. Хватит с нее и глумливых панов.
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Плохая дверь! Не открывается! Я хочу открыть дверь!
Пленочки красиво переливаются. Красным, синим, желтым. Я протягиваю руку и достаю гриб… Он червивый. Я бросаю гриб на пол и наступаю ногой. Гриб разлепечивается. Я протягиваю руку за пленочку. Там кто-то сидит. Я быстро забираю руку, чтобы он меня не схватил.
Я хочу открыть дверь!
Пол загрязнючился. Я не хочу эту дверь. Она быстро сламывается.
За дверью дядька и тетка ругаются. Дядька хороший, тетка плохая. Они злятся. Дядька говорит тетке, что убьет ее. Тетка говорит дядьке, что он сам убьется. Вокруг тетки трясутся пленочки. У дядьки во рту ядовитые закорлючки, он может сказать ими в тетку. Я хочу, чтобы он сказал ими. Тетка плохая.
Тетка меня увидела. У нее тоже закорлючки во рту. Она хочет сделать мне больно. Она злая.
Я кричу.
Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи
Не заладилось с Яриной Логиновной. Ненадолго хватило у девки гонору. По дорогам таскаться безродной калекой — не шаблей рубиться и не сотней командовать.
Сотникова то молчала днями, так что Гринь из нее слова не мог вытащить. То впадала в гнев, требовала, чтобы Гринь во что бы то ни стало раздобыл ей коня и зброю. Где черкасы местные? Где войско? Неужто никто про сотника Логина не слыхал?!
Потом Ярина Логиновна спохватывалась.
Сжимала губы, стискивала зубы, ровным голосом говорила Гриню, чтобы справился насчет большого города. В тысячный раз говорила, и Гринь ей в тысячный раз обещал, что все будет в порядке, недолго бродить осталось.
Трудно пришлось с Яриной. Но не легче втолковать здешним нехристям, чего хочешь от них. Намашется Гринь руками, силясь рассказать, кто такие они с сотниковой и откуда идут, и куда дорогу спрашивают; столкуется с грехом пополам — а на другом хуторе все сначала. Выбегут на улицу бабы и ребятишки, глаза пялят да языками щелкают, ровно на невидаль; в такие минуты Гринь спиной чуял, как напрягалась сотникова. Как глазищами сверкала, ноздри раздувала, гонор свой показывала. А народ на такое чуток — вот уже и мужики переглядываются, зубоскалят… Хорошо, когда беззлобно. Непуганный народ, и зброи настоящей Гринь ни у кого не заметил — видать, те страшилы, что по лесам да прудам сидят, к честным людям в гости не захаживают…
По ту сторону… чего?!
— Не к антиподам же мы попали, — говорила Ярина с нервным смешком. — Не провалились же сквозь землю в тридесятое царство!…
А может, и провалились, думал Гринь, но вслух говорить не спешил. Слишком слаба еще сотникова, чтобы понапрасну тревожить.
Места тянулись малолюдные. Хутора редко попадались, все больше пустыри да рощи; Гринь вспоминал, как в родном его селе судились за землю. Брат с братом судился, сын с матерью; вот отрежут тебе не полоску даже, а ленточку узенькую, будто девке в венок, и поди прокорми на ней семь душ ребятишек… А тут гуляет земля. И добро бы пески какие — а то ведь жирная, плодородная, только вспаши!
Поставить бы хату. Народ тут добрый… а что оружные паны по дорогам скитаются — так где их нет, панов-то?
Гринь замедлил шаг. Поднял голову, потянул носом, как пес. Ветер с поля… мерещится ему, что ли?! Колыбелью пахнет ветер. Братиком. Материной хатой…