Три великих Колесницы: Милость и Сила, уравновешенные Великолепием. Радуга, ясно говорящая: «Нет заступника, и некому отменить приговор».
Отчего же мне смешно?… смешно и холодно.
Сесть удается не сразу. Вот он, на скамье: мой сын. Рядом. Спит. Зародыш в материнской утробе. Спи, малыш, не думай о том, что утроба нашей с тобой Ярины похоронена, выкопана, пронзена осиновым колом и вновь опущена в землю.
Это ты прошептал во сне: «Я спасу?»
Или мне показалось?
Кого ты спасешь? — мать? отца? друзей? или тех, что переминались с ноги на ногу у разверзстой могилы?
Всех?
— Глупый, глупый каф-Малах…
Резко оборачиваюсь. В спине хрустит, и хруст этот пополам с быстрой, короткой болью кажется мне удивительней блеска зари над геенной.
В спине хрустит, и хруст этот пополам с быстрой, короткой болью кажется мне удивительней блеска зари над геенной. Некоторое время перевожу дух, жду, пока сойдут слезы, разом застлавшие глаза.
Никогда!… никогда раньше… каф-Малахом, золотой осой, пламенем ли, искоркой — никогда!…
Смотрю.
Старый, очень старый человек стоит напротив, до половины утонув в стене.
— Рав Элиша?! Рав Элиша, тебя ли вижу?!
Он молчит. Молчит и не отрывает взгляда: живого, насмешливого… родного. Если бы я мог выбирать отца, я бы выбрал — его.
Нет, иначе — я его выбрал.
— Рав Элиша!
И внезапно я все понимаю. Как обычно, он ответил мне, ответил самим своим приходом — но потребовалось время, чтобы его ответ вошел в глупого, глупого каф-Малаха.
Я сижу на полу, мучаясь холодом и болью в спине.
Он стоит напротив, плечом уходя в стену.
Прошлое отразилось в зеркале, поменяв нас местами и став — настоящим. Самым настоящим.
— Осы больше нет, рав Элиша?! Там, в медальоне — ее нет?!
Он смеется.
Смеюсь в ответ.
— Но и Блудного Ангела нет? да, старый рав?!
Свербит в носу. Чихаю: гулко, эхом сотрясая зал.
Да, Блудного Ангела больше нет.
Что же я сделал вчера, на пределе вытаскивая с Околицы ненужных мне людей? Что я натворил, что сотворил, отчего стал таким — прежним и новым в один час?!
Гляжу насквозь.
Не вижу. Ничего не вижу. Зал, стены, цветные клыки в деснах окон; старый, очень старый человек напротив.
Свет Внешнего нарушил влияние верха на основу? в ракурсе Сосудов это дало возможность рождения Малаха, а в ракурсе Многоцветья — надежду на всплеск Чуда?
Пустые слова.
Меньше, чем пустые.
Тянусь — волей? остатками?! нет, просто четырехпалой рукой.
Беру с пола зеленый осколок.
Наискось, по мякоти ладони — больно! Хорошо хоть, не очень глубоко зацепил. И течет — по запястью, по предплечью, тяжко капает на плиты.
Кровь.
Янтарная, густая… сворачивается коростой, прекращает течь.
Кровь.
Моя.
— Я сейчас смертен, рав Элиша?
— Глупый, глупый каф-Малах…
Старый, очень старый человек улыбается.
Улыбаюсь в ответ.
Прощаюсь.
* * *
— …Пали!
Бахнуло, громыхнуло, затрещало. И почти сразу — три арбалетных болта прянули на излете в разбитые окна. Первый задребезжал хищно, до половины уйдя в алебастровую лепнину под потолком; два его товарища упали вниз, лязгом заплясав по камню.
На пол.
Многоголосый крик — снаружи. Далеко. Пока далеко, но с каждой секундой все ближе, ближе…
— Пали!
Грохот, треск.
Где-то над головой надрывается в припадке детская трещотка. В башне? наверное.
Сын мой, ты спишь? ты хочешь в безопасное место, где тебя не убьют до наступления совершеннолетия?
Есть ли вокруг нас безопасное место?
Я подошел к окну. Выглянул, с трудом привыкая: надо наклоняться.
Надо прятаться за раму, надо быть осторожным: ударит шальная стрела, вопьется осиным жалом, и польется кровь — жидкий янтарь.
Я еще нужен моему мальчику.
Я еще нужен им, тем, что бьются сейчас снаружи — не осой в золотые стенки, но силой в силу.
Какие-то старые отголоски смутно бродили во мне, будя случайный отклик — видимо, там, снаружи, хлестали друг друга наотмашь эфирные вибрации. Раньше я с легкостью… нет! не думать! не вспоминать!
Раньше нет, есть лишь сейчас.
Сын мой, я скоро вернусь! я не дам никому войти в твой зал, будь он латник здешнего князя, будь он Ангел Силы, язык обмана из жерла великой бездны!
Мне холодно.
Мне смешно.
Может быть, это и есть — страх?
— …От чорт!
У башенного окна отчаянно бранился один из черкасов. Завидя меня в дверях, он выпучил глаза. Рука дернулась: сотворить знамение.
— Подвинься!
Детская трещотка ожила в моих руках.
Словно ждала.
И почему-то казалось: не люди-муравьи падают наземь, опоздав добежать до рва со стоячей водой.
Длится бой у Рубежа, со сворой Ангела Силы.
Только не так, как тогда: один против всех.
Иначе.
Логин Загаржецкий, сотник валковский
В окне, поверх щитка кулемета, на миг возникла черномазая харя: сложились в ухмылку собачьи губы, плеснули огнем прорези узких глаз — негасимые лампады от висков к переносью.
Очухался, чорт-спаситель?!
Чорт махнул сотнику, как старому знакомому, шестипалой ручищей — и нырнул за щиток. Мгновение, и махиния вновь ожила, застрочила ровно, уверенно. Обернувшись к бойнице, сотник увидел, как свинцовый смерч безжалостно метет сперва по полю, а дальше — по насыпи, где вновь столпились вражьи стрелки.
«Вот оно, значит, как, — подумалось невпопад: хоть лоб крести, прося прощенья за думу еретическую. — Знать, пришло время биться вместе — будь ты хоть черкас реестровый, хоть жид записной, хоть ведьма из земель неведомых, хоть сам лысый дидько! Ну что ж, панове вороги — добро пожаловать в пекло!»