— Освободиться полностью? ты?! — Самаэль улыбается с отчетливым сочувствием. — Он спрашивал это у тебя, Блудный Ангел? Тогда он глуп…
— Нет. Это я глуп. Потому что не ответил. Потому что не знал, как их можно поменять местами: свои реальности, внешнюю и внутреннюю? Даже став из каф-Малаха золотой осой — не знал…
— А теперь знаешь?
— Да. Теперь знаю.
— И кто же тебя научил?
— Они.
— Эти существа на донжоне?
— Да.
И цепочка провисла сильнее, ибо я ощутил опору под ногами.
* * *
Хочешь, я расскажу тебе страшную сказку, Ангел Силы?
Жила-была на белом свете Ярина Киричиха.
Честная вдова, честная мать взрослого сына, плоть от плоти людей Гонтова Яра. У колодца с кумушками судачила; борщ готовила. Где, в каком тайнике спала в ней Ярина-иная — способная без оглядки отдать последнюю, зрелую любовь бродяге-исчезнику, решившаяся выносить во чреве дьявольское отродье? В какой миг они поменялись местами, вывернулись наизнанку?! — чтобы и в смерти ни на миг не жалеть о случившемся?!
Жил-был на свете белом сотник Логин Загаржецкий.
Для всех: лихой рубака, верный товарищ, православный черкас. И сам не знал хозяин валковский — как глубоко, в каких заброшенных подвалах, куда и самому пану сотнику вход заказан, дремлет до поры Логин-иной?! Тот, что клятву переступит. Тот, что душу на дочку сменяет. В самое пекло залезет, жида помилует, с чортом бок-о-бок рубиться станет. Когда раскрылись подвалы? Когда махнулся сотник не глядя, себя на себя сменял?
Когда?!
Каким чародейством из панны сотниковой, некрасивой девки-егозы, причудницы балованной вышла на простор Несущая Мир? — пытки снесла, позор снесла, смерти в очи глянула, не отвернулась!
А другие? все?! Почему они способны меняться, входя в запертые на три засова сокровищницы, куда им вход навеки заказан был?!
Потому что слабые?!
Но ведь это же просто, глупый Ангел Силы!
Не понимаешь? не понимаешь, ибо никогда не был слабым?
А я был. Ты меня слабым сделал, Князь Шуйцы.
Хочешь, я сейчас вывернусь наизнанку?… что у меня внутри? взаперти? не Блудный ли Ангел, которого понадобилось встречать у Рубежа всей твоей сворой, о Самаэль, подобный высокой горе?!
Встречай!
* * *
…Склонились вечерние тени, тени смертные, ибо право господствовать над ними передано ангелам, князьям народов. Благо же мне принять смерть в огне чистого золота, пылающего там, откуда искры рассыпаются во все стороны!…
* * *
Я выдернул цепочку из его кулака.
Прочь отбросил.
И розовое сияние попятилось, увлекая за собой фиолетовую дрожь, когда над гибнущим Сосудом, одним из многих, взмыл птицей былой каф-Малах; и внутренний свет стал внешним, делая меня подобным кипящей лаве.
Сале Кеваль, прозванная Куколкой
Ее, стоявшую на коленях, сбило с ног, когда наверху радуга шарахнулась прочь.
Упав ничком, женщина сразу перевернулась на спину. Затылком, позвоночником, кожей ощущая под собой шероховатости и выбоины камня, она смотрела вверх — и видела, как радуга отступает двумя цветами из семи.
За всю долгую бытность Проводником Сале никогда не видела… да что там не видела! — не слышала, не представляла, что такое возможно. Даже мастер ни разу не упоминал о подобном чуде.
«Пока был жив, не упоминал,» — подумалось невзначай.
Но розовое с фиолетовым пятилось назад, укрываясь за зелень, за пурпур с золотыми вкраплениями, за белизну, лазурь и желток; так волна откатывается от скалистого берега, чтобы укрепить собой море и дать место буйному разбегу волн иных.
А в небе над замком стоял без опоры Блудный Ангел.
Без опоры, без грома, без молнии; лишь четырехпалая рука замерла в отстраняющем жесте. Он стоял, не произнося ни слова, одетый лишь в самого себя — могущество Свободы, волшебный медальон, в чьей сердцевине ждал до поры смертный бродяга, бившийся во дворе замка смешным протазаном, а в бродяге сияла ярче многих солнц оса-искорка.
Они готовы были в любой момент поменяться местами.
По собственной воле.
И женщина захлебнулась восторгом: настолько прекрасным показался ей черный спутник, отец того ребенка, из-за которого сама Сале Кеваль сейчас лежала навзничь на последнем камне, оставшемся от всего ее родного Сосуда.
«Сын мой! — ударило беззвучием в мозгу Сале Кеваль. — Сын мой! достаточно для вселенной меня и тебя!…»
Но золото с пурпуром…
Но изумруд, и лазурь, и белизна снежная…
Он стоял темным шпилем, и молнии пяти цветов уже грозили ему ударом.
— Сын мой! достаточно для вселенной меня и тебя!…»
Но золото с пурпуром…
Но изумруд, и лазурь, и белизна снежная…
Он стоял темным шпилем, и молнии пяти цветов уже грозили ему ударом.
* * *
— Руби, жиду! — взлетело над распростертой Сале. — Руби героя! вщерть!
Повернуть голову было — что гору своротить. Наждак камня в кровь оцарапал мочку уха, но боль помогла: привела в чувство, вернула на землю.
И Сале Кеваль почувствовала себя странствующим героем.
Это над ней замер в ожидании консул Юдка («Или допляшем, шляхетный пан?!»); это на нее сейчас должно было опуститься беспощадное лезвие.
— Руби!
Засмеялся Иегуда бен-Иосиф. Так засмеялся, что и на пороге общей гибели пробрало женщину лютым морозцем.
Бороду встопорщил: прочь, Тени!