— Короткая! Бери его!
Юдку подхватили под связанные локти два дюжих сердюка. Потащили к скамье; на миг мне показалось, что я различаю краски. Что на сотнике алый кафтан, а на сумасшедшей Оксане — пестрые, как луг, цветные ленты…
Юдку кинули на скамью лицом вниз. Разрезали и стянули штаны — по толпе прошелся гогот; пока привязывали к волам, пока разбирались с многочисленными постромками, наперед вышел барабанщик, парнишка лет четырнадцати в полном воинском облачении, с огромным, как бочка, гулким барабаном; ударил дробь.
Юдка приподнялся на скамейке и посмотрел на меня.
Он все уже видел. Он все пережил. Пленник, Смерть и Двойник встретились — но где было сказано, что Юдкина судьба решится в ту же минуту? Вот, он исполнил предначертанное — и теперь свободен.
Парнишка барабанил зловеще и гулко — вот только лицо у него никак не соответствовало моменту. Надутые красные щеки, казалось, вот-вот лопнут от гордости — как же, такое дело доверили! Перед всем людом, посреди площади!…
Щелкнул бич. Погонщик ударил по быкам; медлительные, мощные твари переступили копытами, сделали каждый по шагу…
Я лихорадочно огляделся.
На всех лицах лежало одно и то же выражение; нехорошие были лица. Сотник, воины, зеваки, мужчины, женщины, подростки; я поймал себя на том, что готов их понять. Предательство и резня, страшный замок пана Мацапуры — и Юдка во главе карательных отрядов.
Скорей бы!
Быки сделали второй шаг. Натянулись веревки…
Я не видел Юдкиного лица. Немыслимо изогнувшись, казнимый смотрел через плечо, но не на быков, а куда-то в толпу. Призрак, что ли, явился ему? Говорят, так бывает — поглядеть на казнь приходит давно умершая жена, или отец, или…
Толпа заволновалась. Из-за плеча сотника Логина вынырнул некто знакомый, безмятежный, нос картошкой, щеки — как печеные яблоки, шапка до бровей.
— Вйо! А пошли, Рябый, Моругий!
Новый удар бича.
И тут быки встали.
Встали, будто в землю врытые, встали, опустив тяжелые рогатые головы, подергивая спинами в такт ярящемуся бичу.
— Вйо! Вйо-о! Ах, бисовы дети…
Сотник Логин напрягся. К уху его приник бойкий румяный старикашка, и никто не спешил прогонять назойливого деда, оттаскивать прочь, как это принято у приличных телохранителей. Кожа на сотниковом лбу пошла складками, будто тюлевая занавеска — почему-то я вспомнил, как полощется под ветром легкая белая ткань.
Вот лицо Логина потемнело. Вот он вскинул руку, собираясь оттолкнуть старикашку, но тот, не дожидаясь толчка, отпрянул в толпу.
— Вйо!
Быки рванулись.
И тогда лопнули постромки. Все разом.
Быки качнулись вперед, сделали сразу несколько шагов, неприлично быстрых для такой серьезной скотины. Люди едва успели отпрянуть, падая, давя друг друга, освобождая быкам широкий коридор. Закричали женщины, кто-то заругался вголос, витиевато и оттого непонятно, к скамейке подскочил Есаул, держа наготове обнаженную саблю:
— Бесовское наваждение! Врешь, не отвертишься! Тащите попа, пусть екзорцизм читает!
— Погоди.
Возможно, голос сотника Логина и потерялся в общем гвалте.
Но не для нас с Юдкой.
Сотник стоял, неожиданно бледный, постаревший, растерянный. Рядом безмятежно усмехался давешний дедуган, как его?…
Ах, да. Рудый Панько!
Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи
— …Просто и не знаю, панна Ярина, что делать нам!
Сотникова сидела на постели — и прежде жилистая, теперь она была похожа на обтянутый кожей скелет. Луч солнца косо падал на желтое лицо, и оттого круги вокруг глаз казались гуще, темнее; Смерть, подумалось Гриню в испуге. Что там пан Юдка про Смерть говорил?! В лесу… на дороге… на кровавом снегу…
— Просто и не знаю, — снова начал он, прогоняя страшное воспоминание. — Ни бельмеса ведь не понимают. Никто не слыхивал ни о Валках, ни о Полтаве, ни о самом Киеве!
Сотникова молчала. На минуту Гриню показалось, что его не удостоят ответом.
— И по-татарски тоже не понимают, — проговорила сотникова, глядя мимо чумака. — Но ты-то, говорил, силен руками размахивать и рожи корчить? Столковался?
Гринь вспомнил горячие взгляды безмужней травницы. Втянул голову в плечи; к его-то грехам…
И церкви нету, чтобы грехи замолить. И об Оксане не с любовью вспоминается — с ужасом. Чужая свадьба, и жених под потолком на собственном поясе висит…
— Что с тобой, чумак?
— Не знаю, — пробормотал он, отворачиваясь.
Чужая свадьба, и жених под потолком на собственном поясе висит…
— Что с тобой, чумак?
— Не знаю, — пробормотал он, отворачиваясь. — Не знаю, что нам делать!…
Ярина глядела теперь прямо на него. Ишь, развесил сопли, — ясно читалось в ее глазах. Не знает он, что делать! Баба, одно слово. Не мужик.
— Я вот что думаю, — холодно, по-деловому заговорила девушка. — Во-первых, хорошо бы коня раздобыть. Во-вторых, подорожную выправить. В-третьих, разузнать, где тут город — авось отыщем знающих людей, что и на Киев дорогу укажут, и на Полтаву, а то и о сотнике Загаржецком слыхали.
Гринь перевел дыхание. А ведь могла бы и к чорту послать — иди, мол, чумак, на все четыре стороны, а я сама выпутываться буду; нет, как ни верти, а вдвоем лучше. Хоть какой ни иуда, какой ни предатель — а свой.