Ее не страшат «Багряные Врата».
И кровь — тоже не страшит.
— Мой господин, кажется, собирается пойти с вами?
Она улыбнулась — легко, чуть снисходительно.
— Он очень любопытен, господин Станислав. И жаден. Но что он там сможет сделать — один? Даже если возьмет с собой своих воинов…
Я не стал возражать, хотя и мог. Сотня хлопцев с мушкетами в Сосуде, где не знают, что такое порох! Да и одному всегда есть, что делать. Жизнь спасать, например. А ко всему еще — ребенок, чумаков брат.
Пленник!
Не зря пану Рио велели его найти!
Послали его — а вернется с Пленником пан Мацапура-Коложанский. Вернется — и просто так не отдаст. А может, и вовсе отдавать не станет.
Умен пан Станислав! Чтобы отхватить руку, ему не нужен палец — хватит и тени пальца.
— А ваши друзья, госпожа?
Снова улыбка, такая же снисходительная. Понимай, как знаешь: то ли обмануть пана Станислава задумала, то ли пана Рио тут оставить — черкасам на съедение.
А может, еще проще: велели ей одной вернуться — с ребенком.
Одной!
А что амулет свой отдала — не беда. Повернется пан Станислав к ней спиной в постели…
Вэй, я бы не повернулся!
Негромко хлопнула дверь.
Он!
Вставать не стал — чтобы пан Мацапура лишнего не заподозрил. Ничего плохого: сидит пан надворный сотник, гостью разговором занимает.
А что Малахи разговоры подслушивают и зубами скрипят (если Святой, благословен Он, даровал им зубы, конечно), то моему пану не увидеть.
— Гу-у! Гу-гу!
Все-таки я вскочил — от неожиданности. Что значит, «Гу-гу»?
— Гу-гу! Да… Да!… Дай!
Топот крохотных ножек. Кто-то маленький, в коротком балахончике, косолапо пробежал по комнате, остановился у столика.
— Дай! Дай!
«Дай!» явно относилось к вееру. Сколько тут бывал, этот веер все время лежал на одном и том же месте. И никто, кроме пана Станислава, уже не скажет, откуда он взялся — легкий, изящный, с бабочками, летящими по тонким бамбуковым пластинкам.
— Дай!
Маленькая ручка потянулась вперед — и опустилась, не достав. Маленькая детская рука — с четырьмя пальцами.
Пленник!
Да, плохо быть жидом — даже не перекрестишься! Ведь этому мальцу и месяца от роду нет!
— Дай!
Взгляд нечеловеческих — от висков к переносице — глаз обжег, словно на меня взглянуло Пламя Эйн-Софа.
Взрослые глаза.
Страшные.
И лицо… Не бывает у детей таких лиц!
Послышался знакомый смех. Пан Станислав шагнул к столику, протянул веер.
— Держи!
Ребенок довольно засопел, прижал добычу к груди.
Пан Станислав шагнул к столику, протянул веер.
— Держи!
Ребенок довольно засопел, прижал добычу к груди.
— Гу-у! Гу-гу!
И вновь я почувствовал страх. Брат Гриня Чумака не гугукал, как несмышленый младенец. Он говорил, пытался сказать, но не мог.
Пока что — не мог.
— Прошу прощения, пани и панове! Этот маленький пан меня слегка задержал.
Пан Станислав улыбался, на пухлых щеках обозначились знакомые ямочки. Ни дать ни взять, добрый дед, радующийся внуку-первенцу.
Интересно, когда он «чистую кровь» по углам пентаграммы льет, тоже так улыбается?
— Этот маленький пан очень любопытен. А ну-ка, подойди к пану Юдке! Можешь подергать его за бороду, он не обидится!
Мне бы посмеяться. Во-первых, шутит пан Станислав. Во-вторых, почему бы и не подергать пана Юдку за бороду?
Посмеяться бы — но я даже не улыбнулся.
Он понял!
Ребенок, видевший меня пару раз за всю свою жизнь (вэй, тоже мне жизнь, месяц всего!) — понял!
Простучали маленькие ножки. Пленник подбежал ко мне, чудные глаза смотрели твердо, не мигая.
Сдерживая страх, я наклонился, дернул губы улыбкой.
Вот она, борода, хватай!
Ручонка протянулась вперед. Уже другая, не с четырьмя пальцами — с шестью.
Я стиснул зубы.
Святой, благословен Ты! Не допусти!
Шестипалая ручка застыла, медленно опустилась.
— Гу-у! Гу!
Он что-то требовал. Чудные глаза взглянули в упор.
И сразу исчезли Тени…
Я был тут, я никуда не делся.
Но это был уже не я…
Кто-то другой сидел в старом тяжелом кресле.
Нет! Не сидел!
Стоял!
Вокруг был незнакомый сад, чужие лица — и только запах гари, такой привычный, был знакомым.
Дом пылал, пылал сад…
…Магнолии горели неохотно.
Дом, в полотнищах черного дыма, не желал сдаваться. Все эти старинные гобелены, посуда из серебра и фарфора, все эти ткани и резное дерево, дубовые балки и расписная известь потолков — все это сопротивлялось огню, как умело, и розовый мрамор садовых статуй давно уже сделался черным от копоти.
На коробку с коллекцией шлифованных линз наступили сапогом.
Собаку убили. Кошки разбежались. Улетела ручная сова, а белые мыши так и остались в доме.
Поперек усыпанной гравием дорожки лежит грузное тело тети. А там — дальше — бабушка, а няню куда-то волокут, выкручивая тонкие, в медных браслетах, руки…
И за сотни верст вокруг нет ни одного мужчины.
Ни одного; только потные гиены в стальных рубахах, несколько женщин, уже мертвых или все еще обреченных, горящие магнолии — и я, задумавший обороняться шелковым сачком для ловли бабочек.
Обо мне вспомнили. Сразу несколько рыл обернулось в мою сторону, в редких бородах блеснули белые зубы. Кто-то, временно оставив награбленное, двинулся ко мне — как бы небрежно, как бы привычно, как бы мимоходом, потому что всего и дела-то, что сгрести за шиворот обомлевшего от страха мальчишку, щенка, не сумевшего спасти даже свою белую мышку.