— Батьку! чуешь?!
Еще не веря, не понимая, обернулся сотник.
— Яринка!!!
…В серебряном платье стояла Ярина Загаржецка. И горел серебряный обруч в ее волосах.
— Донечка! ласточка моя!
Не помня себя, с забытой «ордынкой» наголо, с жидом и чортом за плечами, повернулся Логин к дочери. Стояла та в высоком небе ангелом господним, светилась зорькой ясной — и понял сотник: все.
Стояла та в высоком небе ангелом господним, светилась зорькой ясной — и понял сотник: все. Конец отчаянной душе. Завершились адские скитания, но и жизнь завершилась. Смилостивился Иисус-Спаситель, допустил грешника в рай; туда, где сейчас Яринка сладкий варенец золотыми ложками ест.
Видишь, сотник?! не ты пришел — за тобой пришли.
Шаг — и в небо.
— Яринка!… я… я иду…
Примерзли слова к губам; дыханье в глотке комом шерстяным сбилось.
В высоком небе стояла Ярина Логиновна, блистала святым серебром, что твоя икона в новой ризе… Да только приплясывал рядом с панной сотниковой чертенок-подмастерье, разнопалый нехристь.
Дразнился.
Язык высовывал; «Батьку! чуешь?» — горланил.
Померк свет в глазах сотника Логина.
— Рушницу мне! рушницу дайте!
Ответно ли грянул выстрел? Помстилось ли? — кто знает? Вот и Логин не знал, не видел уже, как из-за кустов приподнимается верный есаул, как дымится разряженная булдымка в руках старого Шмалька, а сам есаул Ондрий потрясенно смотрит в синь высокую, где пляшет неуязвимый чертенок, и молчит Ярина Логиновна.
Хитер бывалый черкас. Знал, когда слушать, когда ослушаться надобно, когда по-своему телегу повернуть. Тайно ждал в засаде: выручит жида-падлюку шабля острая, так пуля меткая не минует!
Минула.
И Юдку Душегубца, и адского выкормыша.
Впервые есаула рука подвела.
Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова яра
Мой сын звал меня.
А я медлил. Только сейчас, в эту минуту встречи, я ощутил всю горечь происходящего — и Хлеб Стыда забил мне рот липкой мякотью. Впервые я понял, что значит: быть бессильным стариком на иждивении собственных детей! Я, каф-Малах, Свобода во плоти, проницавший Рубежи и смеявшийся над стражей! — ныне я жил лишь потому, что вот он, мой малыш, запертый в темницу несовершеннолетнего тела, рвал свет в клочья и швырял мне, блудному отцу своему, последние обрывки.
Брось меня!
Оставь!
И тот, прежний стыд, показался мне светлым праздником перед стыдом новым. Это я кричу ему: «Брось! оставь!…»?! Это я облегчаю ему непосильный труд?! Нет, это я сам норовлю оставить, бросить мальчишку один на один с его судьбой — чтобы потом и в гибели, в растворении останков бывшего каф-Малаха, слышать до конца вечности:
— Батька! Да где ж ты?! чуешь ли?!
На миг мне почудилось: я стал прежним.
На краткий миг, но и за него — спасибо.
— Батька! лови смыслу! белую, белую хватай!
Ловлю, сынок! Белую смыслу ловлю, Внутренний Свет ор-Пеним, облаченный в мантию Света Внешнего ор-Макиф… ловлю, хватаю, держу обеими руками, зубами вцепился!… ты только потом напомни, я тебя обязательно научу, покажу… потом. Если выберемся. Нет! — когда выберемся. А мы с тобой обязательно выберемся, на карачках выползем…
И снова нет.
В полный рост выйдем.
— Батька! вот еще!
Клянусь Азой и Азелем! — он дотянулся! Свет Скрытых Замыслов хлестнул меня наиотмашь, мгновенно впитываясь, и я выплюнул остатки Хлеба Стыда. Да, он, дитя моей несчастной Ярины, воистину может — но он еще не умеет! Умею я, бесполезный призрак, умею, но не могу — и значит, я не такой уж бесполезный? Не очесок шерсти на гребне, а знание и память?!
— Батька!
— Хватит! мне хватит!… оставь себе…
Мне действительно хватило.
Даже с избытком. Рав Элиша, учитель мой, ехидный еретик — слышишь ли? У меня родился сын! Он уже почти вырос! мы вместе!
И ярче Света Скрытых Замыслов полыхнуло из немыслимой дали тихое:
«Глупый, глупый каф-Малах… поздравляю, не сглазить бы…»
— Эй, Заклятый! держись!
Больше мне не нужен был никто из заблудившихся в Порубежье.
Только он, Иегуда бен-Иосиф, носитель моего убежища-медальона, моя последняя надежда на нарушение Запрета.
Откликнулся ли он? услыхал ли? Не услыхал, но откликнулся — сердцем, нутром знатока Имен. Зря, что ли, я сидел позади него в седле: убеждал, просил, уговаривал? Душу грозил наизнанку вывернуть, швырнуть в лицо не только смрад горящей семьи его, но и смрад таких печей, где пылал и будет пылать народ Иегуды, что клочья пепла забьют глотки насквозь за мириады Рубежей?!
Зря, что ли, он спорил со мной?!
Срослись мы, носитель медальона, сплавились; не так, конечно, как с глупым героем Рио, тогда, в метели, но все-таки…
Я не открыл Окно.
Я его взломал.
Чувствуя, как клещом впился в меня мой Заклятый — силой имени Айн, чье число семь десятков, и силой имени Далет, чье число четыре, а вместе эти Имена тайно указывают на мужскую силу, сокрушающую пределы.
Хорошо взялся, Иегуда, щенок уманский!
Пошли насквозь? прочь от Порубежья? прочь от клинка сотника Логина?!
— Шма Исраэль! — лишь крикнул он в ответ.
И калейдоскоп сфир разлетелся мелкими цветными брызгами, той радугой, которая появляется в небе, говоря обреченным:
«Нет защитника, и некому отменить приговор!»
* * *
Старый, очень старый человек сидит в огромной бадье, где поверх мыльной воды наросла шапка пены.