Одно странно: из-за кого весь сыр-бор? Из-за нее, Сале-Куколки? Да кому она нужна, колдунья-недоучка! Из-за героя-двоедушца?! Так чего проще было — подвергнуть сразу «административной ответственности», и дело в шлеме! Спутники Рио вообще пустышки…
Значит, остается ребенок.
Малахи не хотят, чтобы он оказался по ту сторону Рубежа!
Только сами же Малахи перед этим и отдали распоряжение доставить ребенка в местный Сосуд!
Голова кругом идет… ну что, Куколка, еще побарахтаемся или как?!
Сале криво усмехнулась.
Она вполне отдавала себе отчет, что «побарахтаться» ей могут и не дать.
* * *
— Ну, хто туточки ликаря пытал?
В дверях коморы, где лежал пластом надворный сотник, воздвиглись: посередке — овчинный кожух с обшитым черкасином подолом, снизу и сверху соответственно — растоптанные чоботы из войлока-стеганки и лихо сбитый набекрень малахай. Внутри этого изобилия, кочерыжкой в капусте, прятался на диво румяный дедуган, хитро поблескивая глазками-маслинками из-под заиндевелых бровей.
«И когда это он успел? — мимоходом отметила Сале. — Верховой едва-едва коня в стайню отвел, а он уже следом! Да и второй раз топота слышно не было. Пешком прибежал? Или на пузыре воздушном прилетел, о котором консул рассказывал?»
— Это ты, что ли, лекарь? — без особого радушия поинтересовалась она.
По тону сказанного сразу чувствовалось: в лекарские способности деда женщина не верит ни на грош.
— Ни, який же я ликар, ясна пани? — искренне удивился дед, разоблачаясь и шмыгая носом-картошкой. — Пасичник я, Рудый Панько, тут, окромя вас, меня всяка собака знает! И пан Юдка знает, мы пана Юдку с Божьей помощью третий раз за пейсы из домовины тащим! Вы, пани ясна, не терзайте серденько, я не ликар, от меня ему вреда не будет…
— Пусти его! — прохрипел с кровати Юдка, и Сале подчинилась.
Пасичник, у которого под кожухом обнаружилась очень даже приличная, чуть ли не щегольская, чумарка на вате, мигом оказался рядом с кроватью. И принялся споро извлекать из принесенной с собой латаной торбы какие-то скляницы, горшочки и узелки, выставляя их на столик в одному ему ведомом порядке.
— Славно тебя стрелили, жид, славно, лысый бес начхай им в кашу! — бурчал дед, ловко сдирая присохшую повязку и со знанием дела осматривая рану. — Хто ж это так?! Ой, славно, аж завидки берут…
Сале присела в углу; смотрела, слушала.
Дед явно был не прост, но женщина все еще не до конца верила, что этот замшелый хитрован сумеет поднять консула на ноги. Лучше здесь остаться. Мало ли? Вдруг знахарю помощь потребуется? В лекарском деле Сале кое-что смыслила, хотя и недостаточно, чтобы самой вытянуть умирающего (в последнем она не сомневалась!) консула с того света.
— Дочка сотникова, Ярина, из мушкета саданула, — Юдка закашлялся, на губах у него выступила кровавая пена, пачкая усы.
Сале порывисто встала, но Рудый Панько, не оборачиваясь, махнул ей рукой.
— Сидите, пани ясна, бросьте тугу-печаль, все ладом выйдет! Пан Юдка такой орел, что хоть сала не ест, зато горелку кухлями свищет, его ни християнская, ни жидовская погибель не возьме — подавится…
Удивительное дело: в здешних краях Прозрачное Слово, прилагаемое к любой визе, действовало далеко не лучшим образом; а в случае со старым пасичником — и вовсе из рук вон плохо. Треть сказанного дедом оставалась малопонятной, и приходилось больше догадываться по смыслу.
Сале села обратно, но сидела, словно на иголках.
— Не в попа, не в дяка кров, мов юшка з буряка, — скороговоркой забормотал меж тем Панько, чуть не тычась бороденкой в открытую рану, — тою кров'ю гоять раны молодого юнака… перший у верши, третий в очерети, п'ятый — проклятый…
Сале с изумлением вслушалась, даже без смысла вжилась в ритм… Пасичник читал заговор! И добро б из простых! Пожалуй, такого не смог бы и покойный к'Рамоль… не срывая чужого Слова, подложить свое!…
— Добряче тебя дивчина приложила, всякого ей счастья и парубка доброго, — странным образом умозаключил Панько, закончив нашептывание и занявшись собственно раной. Безмолвно возникнув в дверях, слуга поставил у кровати медный тазик с горячей водой и вновь исчез. Сале не слышала, чтобы Рудый Панько кого-нибудь звал. То ли слуга сам догадался, то ли дед еще с крыльца распорядился.
В ход пошли остро пахнущие мази, медовые соты, серый порошок с запахом цветочной пыльцы. Лоскуты для перевязки тоже нашлись в торбе, причем на удивление чистые.
Пулю от мушкета, невесть как оказавшуюся в корявой ладони деда, тот аккуратно завернул в платок и спрятал за пазуху.
— Ну, ныне узвар сготовим, напоим тебя, пан Юдка — и плясать тебе гопака у меня в хате!
Панько обернулся к исходившему паром тазику, мимоходом мазнув взглядом по застывшей в углу Сале. Только тут до женщины дошло, что вода в тазике кипит, и не думая успокаиваться. Вот тебе и дед!
А дед тем временем увлеченно бросал в кипяток горсти сушеных травок и продолжал без умолку болтать, обращаясь в основном к тазу и Сале (консул, похоже, все истории Панька знал наизусть, и сейчас впал во временное забытье).
— Ты, пани ясна, за пана Юдку не держи заботы! Рудый Панько и живого вылечит, и мертвого подымет!… Хотя мертвяки — дело особое, про них все больше пан Станислав слухать любит… Зазовет к себе и просит (слышь, пани ясна, просит! — а не велит!): «А ну, диду, набреши-ка мне страшну байку про опырякив!» Ну, про утопленницу там, про дидька лысого, про чорта-немца… Рудый Панько баек много знает: что сам видал, что дедусь мой (тоже Рудый, и тоже Панько) по вечерам брехал, что батька… Любит он, пан Мацапура, про мертвяков байки, пуще баб с горелкой любит! Прям як паныч из Больших Сорочинцев — помню, все у меня те байки выспрашивал, да пером гусиным в малой книжечке малевал. После укатил к москалям, аж в самый Питербурх; байки мои там, сказывают, друкует, про души мертвячьи, а народ читает да нахваливает: «Он бачь, мол, яка кака намалевана!» Вот паныч и вовсе-то загордился: шинель напялил, нос задрал, и по ихнему клятому Невскому прошпекту гоголем — гоп, куме, не журися, туды-сюды повернися…