Гринь посмотрел ей в лицо.
Хорошую дочку вырастил сотник Логин!
Упрямую.
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Дядька катает меня на коленке. Хороший дядька. Как на лошадке!
Гой-да! Гой-да!
Дядькина настоящая лошадка упала и лежит. Дядька говорит, что она спит. Поехали на теткиной лошадке.
Теткина тоже спит. Пусть спят. Я поеду на дядькиной шее.
У дядьки хорошая шея. Хорошие усы. Красивые.
Тетка плачет. Пусть плачет. Она плохая.
Логин Загаржецкий, сотник валковский
Сотник Логин привычен был к невзгодам и потерям; ни на кого не надеялся сотник, только на шаблю свою, да на тяжелые пистоли, да на верного аргамака.
А понадеяться, вот как сейчас, не на друга даже — тьфу, стыдно сказать, на ведьмача, прости Господи, на слово его лукавое, на посулы его — знамо, куда такие посулы заводят!…
Впрочем, сотник Логин на боялся ни турка, ни ляха, ни чорта. Душу крещеную жаль — только за дочку родную, единственную, и душу отдать не грех.
Попросят — отдадим!
— Гладко да ладно у тебя все выходит, Паньку! В пекло, стало быть, дорожка проторена, посполитые туды-сюды шастают, ровно по грибы!
— Та нет, пане сотнику! Не дорожка, и не посполитые, и не пекло, и не рай, и не шастают. Тут, пане сотнику, великое хотение потребно. Или великая надобность.
Дед-ведьмач замолчал. Потешно встопорщил клочковатые усы, накрутил на палец жидкую бороденку, замурлыкал под нос песенку — как будто и не перед паном сотником сидел. Как будто язык отсох у деда, а ведь какой разговорчивый был на площади! Ох, какой разговорчивый!
— Ой продала дивчина гребень,
Та й купила черкасу ремень.
Ремень за гребень купила —
Она его верно любила…
Сотник молчал.
Будь она проклята, надежда! Оплакал Яринку — знал, что не вернуть ее, знал, что делать и как за дочку мстить. Ни на что не надеялся. А тут!…
Рудый Панько оборвал песенку, уставился Логину не в глаза даже — в брови. Сотник испытал мгновенную потребность протереть лысину — взмокла голова, сейчас капли покатятся, ровно дождик.
— Жива твоя Яринка. Не брешу, пане сотнику.
Логин ухватил себя за ус. Подергал, но вырвать не смог — крепки усы оказались, даром, что седые. Закусил зубами — жестко, солоно на вкус.
Рудый Панько поерзал на лавке. Темными, будто деревянными ладонями огладил полы алой свитки:
— Ой продала дивчина сало,
Та й купила черкасу кресало.
Кресало за сало купила —
Она его верно любила…
Второй час, как пособники Дикого Пана должны корчиться на кольях. Ан нет — сведены обратно в подвал, под усиленную стражу, и хлопцы, хоть и не ропщут — поглядывают хмуро. Начальству, мол, виднее, но…
— Ты, что ли, Панько, в пекло меня за дочкой сведешь?
— Я дорожку указал, — отозвался дед серьезно. — А сведет тебя умный жид Юдка, ему над переходом власть дана. А еще сопроводит тебя тот заброда, пан Рио, — он оттуда, с того бока, и приперся до нас.
Рука пана сотника, будто наделенная собственной волей, скользнула за пояс.
— А сведет тебя умный жид Юдка, ему над переходом власть дана. А еще сопроводит тебя тот заброда, пан Рио, — он оттуда, с того бока, и приперся до нас.
Рука пана сотника, будто наделенная собственной волей, скользнула за пояс. И вот уже в пригоршне — золотая цацка, что с пекельного выходыша Рио сорвана, и хотел же кузнецу отдать, кузнецу!…
— И сотню черкасов, — сказал сотник, сам дивясь своим словам. — Хлопцев с собой возьму. Они у меня хоть в пекло, хоть…
— Звиняй, пане сотнику, а не дал бы ты Паньку сюю цяцю? Знатная цяця, только к чему она тебе? Еще беда какая приключится!…
Сотник помолчал. Глядеть на медальон было неприятно, будто в мертвые глаза глядишь.
Беда! Какая уж тут беда, когда все мыслимые беды уже приключились?!
— То возьми…
Выпустил чортов медальон из рук — легче стало. Хоть и ясно, что одной золотой безделкой, да еще и чужой, с ведьмачом не расплатишься.
— Сколько ж ты за службу запросишь, дед?
Рудый Панько закатил глаза:
— Ой продала дивчина душу,
Та й купила черкасу папушу.
Папушу за душу купила —
Она его верно любила…
Тихо-тихо стало в хате. Ни досточка не треснет, ни ветер в дымаре не дохнет, ни мышь не шелохнется — тихо.
Ш-ш-ш…
…Вспомнил сотник, как Яринка, годиков пять ей было, с коня упала. О камень ударилась, лобик разбила в кровь, батька рядом был — кинулся на помощь, с Агметкой столкнулся, тот тоже подскочил. А девчонка носик морщит, плоский, утиный, слезы глотает — молчит, не ревет. «Ничего, — говорит, — батьку. Ничего!…»
И затрещал седой ус — так прикусил его лихой пан сотник, который ни турка не боится, ни ляха, ни чорта.
— А, пропадай душа! Пропадай душа христианская!
Была бы шапка — кинул бы о пол. А так — притопнул только, да на ведьмача, который тоже с лавки поднялся, поглядел, будто похваляясь: на, подавись!
За дочку — не пожалею!
Рудый Панько усмехнулся — и очи у него были, как болотные огни.
А третий огонь — золотая цацка на шее.
* * *
— Пане сотнику! Пане сотнику! Гвалт!…
Логин подхватился, будто и не спал. Голова, словно свинцом налитый казан, клонилась снова к столу — но рука уже нашла рукоять «ордынки»; уже готов был сотник рубить все, что движется. Турки?
Ф-фу ты, какие турки? Собственная хата, пустая, осиротевшая. Так и задремал сотник под образами, прикорнул уже под утро, когда петухи по всему селу просыпались.