Серый дневной сумрак сменялся чернильной ночной тьмой, за дверью привычно грохотали сапоги, бородатый сердюк приносил кувшин с водой да железную миску с варевом, которое приходилось есть руками. Ничего не менялось, разве что надежда, и без того маленькая и тусклая, словно звезда на рассветном небе, с каждым часом становилась все меньше, все незаметней.
Погасла.
Сгинула.
И тогда пришли сны, пришла Черная Птица, тонущая в ледяной пучине. От этих снов Ярина просыпалась — с криком, в ознобе. Наверное, той, что сидела в дальнем углу, тоже снились такие сны — пока тьма безумия не захлестнула, не покрыла с головой.
Стон сменился смехом, даже не смехом — хихиканьем. Ярина вновь тяжело вздохнула. Проснулась! Лучше бы не просыпалась!
Кое-что она все-таки поняла. Упырь Мацапура привез ее к здешнему гетьману — значит, и темница гетьманская, державная. И подземелье это — непростое. С чего бы обычных воришек да шаромыжников в глухие камни прятать? Невесть что рассказали о ней гетьману, вот и повелел он спрятать незваную гостью подале. Та же несчастная, что тявкает да хихикает, когда-то иные времена знавала. От платья одни лохмотья остались, но и лохмотья о многом говорят. Не бархат, не парча даже. Серебряное шитье, кое-где и жемчуга уцелели, на худой руке — золотой браслет с синим камнем. И ведь не отобрала стража. Побоялась, видать! Не из простых та женщина. В справных нарядах ходила, высоко голову держала. Не сотникова дочь, даже не полковничья.
А вот сколько лет — не понять. То ли двадцать, то ли все сорок. Нет возраста у безумия.
Здесь, среди холодного камня, девушке часто вспоминалось другое подземелье. Люк в потолке, черный зев колодца… Странная мысль приходила на ум. Нелюдь Мацапура все же не сковал ее цепями, не кормил, словно собаку. И был с нею седобородый пан Станислав, не побоявшийся заслонить ее в последний миг, когда явились за ней Дикий Пан со своим мертвяком-шляхтичем, протянули жадные руки. Заслонил старик — и сам упал. Страшная доля выпала пану Станиславу Мацапуре-Коложанскому, но умер он лыцарем. С ним не так страшно было, хоть и тогда надежды почти не оставалось.
В углу стало тихо, и девушка облегченно вздохнула. Спит? И слава Богу! За что же посадили сюда зацную пани? Заговорщица? Чернокнижница? Или?… Или тоже душа невинная? Еще совсем недавно Ярине казалось, что по тюрьмам да острогам сидят лишь душегубы да воры. Что же эта за земля, где без суда и приговора людей в цепи куют?
От сена пахло гнилью. Девушка подложила под ухо скованную руку, поморщилась, попыталась перевернуться на спину.
Что же эта за земля, где без суда и приговора людей в цепи куют?
От сена пахло гнилью. Девушка подложила под ухо скованную руку, поморщилась, попыталась перевернуться на спину. Близкий камень дышал сыростью.
* * *
За ней пришли утром. То есть, Ярине показалось, что утром. Тьма только начала сменяться серым сумраком, в коридоре прогрохотали сапоги — сменилась стража, миску забрали, но воду так и не принесли. Может, утро, а может, и полдень…
Знакомый кузнец долго возился цепью. Руки расковывать не стал, освободил лишь ноги. Ярина попыталась встать — не дали. Бородатые сердюки схватили под руки, потащили по коридору. В спину ударило привычное тявканье.
Свет был неярок — в небольшом зале горело полдюжины свечей. Но хватило и этого, глаза с отвычки наполнились слезами, девушка зажмурилась, с трудом подавила стон.
Сердюки подтащили ее к столу. Кажется, за ним сидели двое — или даже трое. Слезы мешали видеть, но Ярина успела заметить скатерть. Богатая скатерть, тканная, не скатерть даже — ковер. На ковре-скатерти — чернильница, подставка с перьями…
Толчок. Девушка не устояла на ногах — упала. Но не на пол — на скамью. Чьи-то руки сжали плечо, поддержали. Рядом засмеялись — снисходительно, с презрением. Ярина вдруг представила себя со стороны: грязная, в нелепой плахте, со спутанными волосами, глаза красные, словно у совы.
— Ирьина! Ирьина Загаржецка!
Чужой голос заставил вздрогнуть. Обращались к ней. Кажется тот, за столом, пытался выговорить ее имя.
Глаза наконец стали видеть. Да, за столом трое. Посередине тот, кто обращался к ней — худой, весь в черном, в каптане непривычного кроя. Вроде как гишпанский камзол, каким его в книжках рисуют. По левую — писарь, маленький, на крысу похожий, перо — за ухом. А по правую…
— Ирьина Загаржецка?
Теперь в голосе «гишпанца» слышалось нетерпение. Ответить? Все равно, хуже не будет.
— Я — Загаржецка Ярина Логиновна. Мой батька — моцный пан Логин, валковский сотник!…
Сказала и осеклась. Вместо привычного звонкого голоса — хрип. Кажется, тот, за столом, и не расслышал.
«Гишпанец» кивнул писарю, тот выхватил перо из-за уха, пододвинул бумагу. Или пергамент — не поймешь. Кончик пера нырнул в чернильницу.
Проснулось любопытство. Не то дивно, что с нее наконец-то допрос снять решили. Иное странно — как им друг друга понять? Здешнее наречие — словно свинец; как ни тужься, и дюжины слов не запомнишь. Гринь старался, старался — так и не выучился, все на мигах да на пальцах беседы вел.
И точно — следующий вопрос прозвучал впустую. Девушка даже плечами пожала. Или «гишпанец» этот ничего о ней не слыхал?