…В первые годы, после того как спала багровая пелена с глаз, я усомнился. Те, ради которых я воззвал к Святому, благословен Он, уже мертвы, и моя шабля упилась их грязной кровью. Не съеден ли мой хлеб, хлеб Мести? Ведь глупые посполитые в глухих селах даже не слыхали об Умани и о кровавом псе Зализняке!
Да, я усомнился. Усомнился, а потом понял.
Виноваты!
Они все виноваты — сыновья, внуки и правнуки убийц. Тех, кто истреблял мой народ. А их дети? Неужто они вырастут без греха? Нет, мой путь не кончен! Всех! Всех до седьмого колена, как и велит Закон!
Тем более, времени осталось мало.
Они уже встретились — Смерть, Двойник и Пленник.
Песчинки падают, и я не стану колебаться. Верно говорил Иешуа бен-Пандира: эти галилеяне не грешнее всех прочих, но и они погибнут — если не покаются.
Но они не каются, значит, и мне не о чем жалеть!
— Пан сотник! Пан сотник! Куда теперь?
Ах, да! Приехали! Вот он, Гонтов Яр!
Нужную хату нашли сразу — почти в самом центре, неподалеку от церкви. Я даже не стал смотреть на рисунок, сделанный Гринем Чумаком. Вот она — обычная хата, на соломенной стрехе лежит снег, окошки заиндевели…
Хата обычная, да возле нее не по вечернему людно. С темнотой, как водится, посполитые прячутся и двери запирают — от лихих людей да от собственных страхов. Сегодня же на улице толпа. Сани, еще одни, в густых лошадиных гривах — пестрые ленты. Двери открыты, возле них дружки…
Значит, все верно — свадьба!
— С коней!
Я оглянулся — сердюки привычно перекрывали улицу, Михал расставлял хлопцев вокруг хаты. Нападать на нас некому, но и ворон ловить нельзя. Мало ли? А вдруг мой чувствительный пан Григорий в последний миг душу решил спасти и послал гонца к панне Ярине? Ничего, пусть! Рушницы наготове, да и шабли под рукой…
— Михал! Ждать здесь, никого не подпускать!
Я поправил шапку, стряхнул снег с плеча. Все-таки на свадьбу идем!
— Первый десяток — со мной!
Те, что толпились у дверей, сразу догадались — отбежали в сторону, пытаясь спрятаться в промозглой ночной темноте. Я усмехнулся — пусть! Кто-то должен остаться, чтобы поведать остальным…
Я обернулся, махнул рукой:
— Всех, кто выскочит — рубить в пень! И найдите соломы…
— А девки, пан сотник? — послышался чей-то обиженный голос.
Вэй, кому что, а курци просо! Конечно, хлопцы рады развлечься, но задерживаться нельзя. Того и гляди, иные гости на свадьбу пожалуют.
— С собой захватим, — решил я. — Все одно привал делать. Михал, отберешь двух, посмазливей, для пана.
— Ну, это как водится!
Итак, сегодня в замке у моего славного пана будут новые гостьи. А заодно Гринь Чумак порадуется. Тоже доброе дело!
Я вынул шаблю и шагнул на порог. В лицу пахнуло теплом и запахом браги. На миг стало не по себе. Какими бы ни были те, что сейчас погибнут, они все-таки люди, созданья Б-жьи! И свадьба — Б-жье дело!
Но тут вспомнилось.
Нет, не вспомнилось!
Я никогда этого не забывал!
Никогда!
…Рахиль, старшая сестра, высокая, черноглазая, первая красавица в семье. У нее тоже должна была быть свадьба — всего через неделю. И жених славный — Лев Акаем, отцов ученик. Добрый парень, он как раз из Кракова вернулся, хотел стать меламедом в нашем хедере.
Его зарубили на глазах у сестры. А ее насиловали — долго, целой толпой. Сначала она кричала, потом затихла…
Я поправил шапку и горько усмехнулся.
Горе вам, дщери Вавилонские!
* * *
Девка плясала на снегу — голая, в одном венке с яркими лентами. На шее звенело монисто с тяжелыми дукатами, босые ноги проваливались в снег.
— Давай, давай, сучонка! Пока пляшешь — жива будешь!
Хлопцы разошлись не на шутку. Кто-то свистел в такт, кто-то об заклад бился — долго ли еще пропляшет. Остальные ее подруги лежали рядом — нагие, бесстыдно раскинув ноги. Им уже не плясать.
Я отвернулся. Иногда самому становится тошно. Но делать нечего — вырастил волков. В ушах до сих пор стоял вой, отчаянный вой сгоравших заживо.
Но делать нечего — вырастил волков. В ушах до сих пор стоял вой, отчаянный вой сгоравших заживо. И дух — знакомый дух горящей плоти.
— Жги, жги, стерва! Пан сотник, может, с собой возьмем? Крепкая, одной на всех хватит!
Я не удержался — обернулся. Девка (кажется, подруга невесты, не упомню уже) не кричала, не выла — тоненько повизгивала. В глазах не было ничего — даже страха. Но она продолжала плясать, истово, не останавливаясь ни на миг. Да, жажда жизни сильнее всего — боли, страха, стыда. Даже сейчас, избитая, опозоренная, она все еще хочет жить…
А красивая девка!
Жалко?
Нет, не жалко. И брать с собой ее нельзя. Пану она — такая — уже не нужна, в маетке посторонним не место.
Ну что ж… Кони отдохнули, пора и домой. Но сначала…
— Михал!
Хлопец подбежал, широко ухмыляясь. В руке звенело монисто — такое же, как на девке, с тяжелыми старинными дукатами.
— Пан сотник?
— Невесту сюда! Оксану!
— Гы!
— И не «гы!» — оборвал я. — Обходиться вежливо! Понял?
Михал почесал затылок, но спорить, ясное дело, не стал.
— А вы, хлопцы, собирайтесь! И эту… Побыстрее!
Девка словно догадалась — пошатнулась, упала в снег, с трудом приподняла голову. Крик — хриплый, страшный.
— Пан сотник! А может, отпустим? Пусть бегит! Доберется — ее счастье!