На «Морской птице» было много чужих, незнакомых людей. Они ходили по машинной палубе, оставляя черные следы, то и дело запускали с борта лебедку, а двое ловко резали и гнули какие-то трубы и металлические листы, орудуя горелками с голубым и лиловым пламенем. От ремонтников по всему кораблю распространился тяжелый запах солярки, плавленого металла и сварочного газа.
Поэтому Магдала пошла в библиотеку. Там было тихо, холодно, приятно пахло, и Роза пряталась там между книг. Сидела в своем кресле, укутанная в пальто и толстый шарф, ноги в красных мохеровых носках устроила на столе, попивала чай с молоком, читала.
— Ну, как там, снаружи?
— Чинят, — отвечала Магдала. — Я тут у вас посижу пока. Вам чего-нибудь нужно?
Роза оглядела стол.
— Нет, пока ничего, спасибо. А что ты гулять не идешь?
— Воскресенье. Мойра в церковь ушла, а к синьору Микаллефу я уже съездила.
— Как он там?
— Отлично. Послезавтра его отпускают. Да и дизели, говорят, к тому времени уже закончат. И мы уйдем.
— Да.
— И вам… сразу лучше станет?
— А что? — Роза по-прежнему остро нацелилась голубым глазом сквозь очки. — Что, так уж прямо я совсем плоха?
— Ну…
— Годы, годы, дело житейское, — хранительница покряхтела и поерзала в кресле. — Может, и не станет, может, и не лучше… Но обычно становится.
— А они, между прочим, вас помнят.
Роза подвигала пятками. Медленно опустила одну тонкую — даже сквозь брючину видно — ногу, вторую, нашарила под столом огромные меховые боты.
— Ну и что с того, дитя мое? Ну, помнят. И — заметь — боятся.
— Это я как раз очень понимаю. Они такие домашние все.
— А я — дикая Роза.
— А вы… вы вольный человек. Это совсем другое. Мойра уж на что добрая, а и то подумала, что вы… ну и я… что мы — эти! — Магдала засмеялась.
— И знаешь, не так уж она была неправа.
— А…
— Не бойся. — Роза протянула руку и слегка щелкнула Магдалу по носу. — Просто если считать, что те есть на самом деле, то они точно так же не привязаны к нашему миру. Дом у них — в ручьях, в холмах, в камне, в дереве, а тут они гости, чужие. Вот и у меня так. И у тебя немного тоже.
— А ваш дом… сгорел?
— Что?
— Там… по правому борту?
Магдала не могла уже остановить вылетевшее слово. Миссис Роза зашарила по столу, полезла в карман, вытащила сигареты и зажигалку, но в библиотеке курить было нельзя. И она просто глубоко вздохнула.
— Н-нет, — сказала она с заминкой. — Не дом. Я там работала. Много лет. В госпитале. При миссии. Лечила людей. Детей. Стариков. Потом нам велели убираться.
— Кто?
— Другие люди. Неважно. Они думали, что так будет лучше. Смешно. — Хранительница с усилием поднялась из кресла, отошла к полке позади Магдалы. — Теперь, говорят, у них там действительно лучше. По крайней мере, с врачами. Обидно, дитя, сколько лет прошло — почти полвека, а мне до сих пор бывает обидно… Мог бы быть и дом.
А вышло — одни пожары, да мертвецы, да правый борт. Так бывает, если очень сильно хотят, чтобы было как лучше.
Роза умолкла. Магдала тоже помалкивала. Она еще никому в жизни не хотела сделать как лучше, разве что курам или свинке с поросятами. Миссис Роза потянулась, хрустя суставами.
— Сто тысяч чертей, милая девочка, — сказала она, — там было тепло. Круглый год. Куба! Тропический рай… Э, не смотри так кисло. В конце концов, за мной пришел корабль.
— Этот?
— Этот. А мне было все равно тогда. И вдруг — ба! Библиотека! Теперь это мой дом, и тут мне лучше всего, и пожить я еще поживу, сколько Бог даст и судьба захочет.
* * *
Святую Бригиту со львом, драконом и единорогом Магдала дошить на берегу, конечно, не успела. Они с Мойрой болтали, та расспрашивала про Мальту: «Всю жизнь тут живу, у моря, а никогда о таких краях даже не слыхала». Пели еще: Магдала напела как могла ту мелодию, что слышала в госпитале, — или не ту? Но уж какую напела, той Мойра и научила — печальная песня оказалась, про разлуку, про синеокую Молли («У нас тут все девушки Молли, и все, понимаешь, кудрявые и синеокие»). Потом, чтобы развеять печаль и чтобы не приставала тоска к работе, пела мастерица другие — разухабистые, про Молли-кудрявую, про то, что «еще день не настал, будем петь и веселиться», про хитрого Кунлу, который «вошел в дверь незакрытую»… В песнях этих попадались странные слова, они и Мойре были непонятны: «Молодежь вроде как стала говорить помалу, да старики по деревням — те еще помнят, а мы без гэльге жили, без него и помрем, наверное». И Магдала свои мальтийские песенки попела немного, а потом оказалось, что все уже, последний день, и завтра с утра корабль снимается с якорей, и плыть ему к другому острову, в страну викингов, в Исландию.
— Эх, платок-то я не успела, — вздохнула Магдала. — Не привыкла так шить и разговаривать.
— Ну и не беда. — Мойра поднялась, поманила девушку к полкам.
— Вот, смотри. Выбирай еще себе любой. За пятерку отдам.
Белоснежных платков там была целая стопка. Магдале даже страшно подумать было, как это — выбирай? И она, кончиком пальца пробежав по сгибам, вытащила, краснея от натуги и от смущения, один — почти снизу.
— Вот, — довольно протянула Мойра, — вот видишь, какой хороший да красивый вытянула. Смотри-ка, и цветы, и ягоды, быть тебе, дево, замужем скоро, — и со смехом подтолкнула Магдалу в бок.