И я, поняла вдруг Магдала, я тоже ненастоящая. Меня нет.
Плакать на почте нельзя — стыдно, хотя у мальчишек синьора Веллы вид был прилично постный, никто бы не удивился, если бы Магдала заплакала.
Но — стыдно.
Так, со слезами внутри, она и вышла — медленно, и шла, осторожно переставляя ноги, чтобы не расплескать, и вырвались они на волю, прогоркнув уже хорошенько, только когда старуху схоронили и уже даже помянули.
Когда, толкнув калитку, вошел и поднялся на веранду насквозь пропыленный Пай-Пай, доктор Боргар-Смит.
Он был на удивление живой.
* * *
— Ну что ты, Мигдалочка, сёстрочка. Ты что?
А она ревела и обливала слезами его рубашку, и то ли от слез першило в горле, то ли от вечной пыли пустынь и подземелий, от мертвых языков.
— А она… она… как заведенная… всю жизнь… а ты… и папа… и мама. И я тоже?
— Да о чем ты говоришь, хорошая? Ну, пойдем. Пойдем.
Он отвел ее под каштан, усадил на колоду, намочил под колонкой шейный платок и вытер слезы. Магдала прятала лицо, закрывалась. Не хотелось показывать Пай-Паю опухшие глаза, не хотелось даже нечаянно увидеть лиловеющий над горизонтом закатный след. И без того все стеснилось и давило изнутри, выжимало слезы.
Брат сидел тихо, ждал, пока она отведет ладони от щек, опустит локти, позволит взять себя за руку.
— Пай-Пай.
— Здесь я.
— Ты завтра уедешь?
— Да.
Она вздохнула:
— Вот. Уедешь. Куда?
— На край земли, моя хорошая. Песни записывать.
— Вот! — Она вырвала у него ладонь. — Вот! На край света! Чириможа тоже так — всю жизнь, отсюда в Силему, из Силемы сюда, дядя Сержио, отец, ты, а земля вся… вся…
— Мигдалочка моя… Что земля, что?
— Маленькая, — прошептала она, чувствуя, что сейчас опять заревет, потому что страшно, и еще потому, что объяснить не получалось — почему страшно.
— Край земли, — бормотала она шепотом, — понимаешь, край земли… доходишь — и всё… дальше хода нет… небо смотрит, море глядит, нет хода, можно только вернуться и опять уходить, а там край… край… и всё…
И вдруг упала, провалилась в сон, побежденная страшным краем земли. Пай-Пай не без труда поднял ее — на свежем молоке и сладкой кукурузе Магдала выросла крепкой и здоровой, — отнес в дом и долго потом сидел у себя в кабинете, не гасил света.
Наутро он никуда не уехал.
Наутро он никуда не уехал. Магдала кормила кур, горько сжав губы: маятник Солнца уже поволок ее по вечному кругу — снова-опять, от крыльца в хлев, из хлева на луг, с луга в огород… Когда она вошла в дом — попить воды, то увидела, что брат сидит в гостиной и в руках его — мир в стеклянной сфере.
Он посмотрел на Магдалу без улыбки.
— Иди сюда, сёстрочка. Садись.
Магдала послушалась.
— Вот, — сказал Пай-Пай и потер линию горизонта, напуская на мир ночные тени. — Ты думаешь, мир так устроен?
Ответом ему был изумленный взгляд.
— Ох, сёстрочка, это шутка. Это наш край, но не край земли. Понимаешь? Тот, кто делал игрушку, просто пошутил. Да и весь мир не уместишь в такой шарик, игры не будет…
— А как же ты…
— Что я?
— «На край света…»
— Это так говорят.
— На мертвых языках?
— Дались тебе эти мертвые языки! Мир большой. Как ты думаешь, что там, за морем?
— Ничего.
— А вот и нет. Там другие земли. Другие города, и горы, и моря.
— Откуда я знаю? Ты все врешь, чтобы я не плакала.
— А почему ты плакала?
Она мрачно уставилась в пол.
— Потому что все заканчивается… быстро. Три недели — и ты на краю света. Даже если ты немощная старуха. Три года — и ты уже взрослая. А потом раз-два — и старая. Как мама. А потом бац — и ты умираешь. Прямо на дороге от одного края земли к другому. Я дней не вижу, Пай-Пай, а у тебя уже вон… морщины!!!
— Это от солнца, глупая.
— Все равно. Ты куда-то уходишь, папа уехал и не вернулся, дядя Сержио… а дядя? Разве он был там, за морями?
— Не был. Но другие моряки были. Он же каботажник. Не пил бы столько грапы, попал бы и за море. Пойдем, я тебе покажу большие карты.
Магдала покачала головой.
— Нет. Ну что карты? Это просто рисунки. Откуда я знаю, что вот это вот, здесь, — это не весь мир, что Солнце восходит за морями, а не за вон той горой? Что мне те карты? Я-то живу здесь, и выхода никакого нет. Еще год-два, и я буду совсем пустая внутри, а потом умру. И уже будет все равно. И ты умрешь. И… и…
— Знаешь что? — Пай-Пай перебил ее, и слезы не пролились. — Карты тебе действительно не помогут. Но тогда просто нужно уехать. Съездить хотя бы в Силему.
— Зачем? — Глаза у Магдалы сделались совсем круглые.
— Хотя бы для того, чтобы увидеть корабли из других стран. А вообще-то, я думаю, тебе нужно учиться. Ты ведь школу окончила уже. А в Силеме отличный университет. Туда принимают девушек. Особенно прекрасных гарбеянок.
— Я там буду учить мертвые языки, — сказала Магдала таким тоном, каким говорят: «после дождичка в четверг», и ехидство ее было беспредельно печальным.
— Ты будешь учить, что сама захочешь. А жить будешь у моих.
— Я их не знаю. И… они тебя выгнали… Я боюсь.
— Да никто меня не выгонял, я сам уехал в Гарб. Представь себе, тоже боялся, что всю жизнь проторчу сиднем на одном месте. Ну вот мама и рассердилась ужасно — мол, я их бросил, а папа… он-то все время почти в море, а не в море, так в кабачке.
Представь себе, тоже боялся, что всю жизнь проторчу сиднем на одном месте. Ну вот мама и рассердилась ужасно — мол, я их бросил, а папа… он-то все время почти в море, а не в море, так в кабачке. Так что он даже и не спорил. — Пай-Пай улыбнулся. — Знаешь, это будет не очень просто, конечно, но ты-то сама — хочешь поехать? Хотя бы на несколько дней сначала? А там будет видно.
Магдала посмотрела на него пристально. Щеки под загаром побледнели. Она сглотнула.