Да, это одни лишь слухи. Он, Хурсай, определенного ничего сказать не может. Он вообще слишком юн, чтобы знать так много. Кстати, никто из родни Хурсая ничего толком не знает о Владычице Слез. Демоны и духи не входят в этот храм. Туда только люди входят. И еще эта их Богиня.
Болтовня мальчишки раздражала Салиха: слишком уж много важности напускал на себя этот юный демон. А Алаха слушала и, судя по всему, старательно запоминала каждое его слово.
И вот теперь они снова приближаются к Самоцветным Горам, и Салих чувствует, как трясутся у него поджилки, как сжимается сердце. Все его тело, казалось, вопияло, взывая к его рассудку: «Бежать, бежать отсюда! Бежать без оглядки!» А рассудок мрачно отвечал: «Цыц, неразумное! Я здесь, потому что не могу оставить без пригляда мою маленькую госпожу!»
По счастью, они подходили к горам не с западной стороны, где разверзался зев преисподней — рудники, а с севера. У подножия гор встретили крошечный поселок — десяток глинобитных хижин, колодец, кузня на окраине да еще огороженное пастбище, где путешественники приметили небольшое стадо черных остророгих коров.
Алаха сморщила нос. Как всякий истый житель Вечной Степи, она искренне и всей душой презирала оседлый образ жизни, который казался ей убогим и достойным разве что одних рабов. Если город представлялся ей ловушкой, западней, тюрьмой для вольного духа, то этот жалкий поселок представлялся ее взору чем-то вроде могилы.
Любопытно, подумал Салих, наблюдавший исподтишка за морщившей нос Алахой, как бы ты, моя роза, посмотрела на ту нору, где прикованные цепью костлявые, хворые люди день и ночь добывают из черной породы самоцветные камни? Гром молотов, звон цепей, хриплый кашель, свист кнутов, ругань и шум осыпающейся породы — и так, не смолкая, целыми днями. И еще полумрак, коптящие факелы… Как бы ты смотрела на все это, вольное дитя вольной Степи? Каким ужасом наполнились бы тогда твои прекрасные черные глаза? С каким презрением стала бы ты относиться ко мне — ведь я родом из этой преисподней… Там умер и вновь родился мой дух. Оттуда — да, оттуда! — я вылез, прибегнув к обману, как жалкий змей с отдавленным хвостом и вырванными ядовитыми зубами…
— Госпожа, — заговорил он, торопясь отогнать дурные мысли, — здесь надо бы оставить коней, чтобы не погубить их горным переходом. Горные тропы не любят лошадей.
Алаха метнула на него быстрый взгляд.
— Дело говоришь, — сказала она. — Спроси, возьмут ли они наших коней на подержание или пожелают их купить.
— Я спрошу у них теплой одежды, — добавил Салих. — В горах может быть холодно.
Алаха молча кивнула.
Жителям поселка, видать, нечасто приводилось встречать здесь чужаков. Иной раз показывалось какое-нибудь кочевое племя, но оно всегда проходило стороной. Случалось, заходили сюда торговцы, привозили белые и цветные ткани, красивые бусы, расписную обувь, украшенную кисточками и шитьем, забавные прозрачные сосуды — всем прекрасные, но очень уж хрупкие!
Однако эти чужаки представляли собой что-то новое, прежде не виданное.
Почти все жители, кто не был занят работами, вышли на пороги своих домов и остановились, хмуро глядя на медленно едущих мимо путешественников. Они разглядывали Алаху и Салиха так, словно те были демонами, а не такими же людьми из плоти и крови, как они сами.
Наконец Салиху надоело являть собою живую картину для увеселения местных жителей. Он спешился и неторопливо приблизился к одному из немногих мужчин, глазевших на чужаков.
— Мир тебе, почтенный! — обратился к нему Салих.
Мужчина — немолодой человек с седеющими густыми бровями, мрачно нахмуренными и почти скрывшими недоверчивые темные глаза, — вздрогнул, как от удара. Судя по его виду, он явно не ожидал, что эти чудовища — откуда только они появились? — наделены даром речи, да еще человеческой!
— Мир тебе, достопочтенный, — терпеливо повторил Салих, давая ему время освоиться с только что сделанным открытием.
Мужчина довольно быстро овладел собой. Насупившись — как ему показалось, грозно — он отозвался:
— Кто вы такие, чужаки, и каковы ваши намерения? Учтите, в поселке знают, за какой конец хватают саблю!
Он похлопал себя по бедру, на котором, конечно, никакой сабли не висело.
Салих улыбнулся.
— Оставь свои подозрения, почтенный, ибо они ни к чему. Мы — путники, нуждающиеся в совете знающих людей. Кроме того, мы хотели бы оставить здесь своих лошадей, а взамен получить два теплых меховых плаща. Обо всем этом можно было бы поговорить с кем-нибудь из…
— Да хотя бы со мной! — перебил его местный житель, разом открыв все то, что в Вечной Степи принято было скрывать: и нетерпение совершить сделку, и страх упустить выгоду (не сманили бы этих глупых чужаков соседи!), и обыкновенное отсутствие выдержки — а выдержка, терпение и умение прятать свои истинные чувства, особенно такие неприглядные, как жадность, считались среди народа Алахи первоосновой хорошего тона. Человека, не обладающего этими качествами, никто не уважал.
Салих с удивлением понял, что, похоже, разделяет мнение своей госпожи. Во всяком случае, никакого уважения этот человек у него не вызвал. Однако Салих последовал приглашению и, пригнувшись, вошел в принадлежавшую ему хижину. Алаха, приняв высокомерный вид, наотрез отказалась входить под этот кров. Она осталась на улице. Неподвижно сидящая на низкорослой степной лошадке, в шелковом платке, с ниспадающими на спину черными косами, с двумя безобразными, красными ранами на щеках, с беспощадными, узкими, как лезвия ножей, глазами — она казалась живым воплощением Войны.