— Значит, ты согласна стать моей женой? — настойчиво спросил Келе.
— Да… — прошептала Чаха. — Но подумай, Келе…
— Ты останешься со своим народом, — обещал после короткого молчания Келе. — А я буду жить со своим. Но я стану приходить к тебе. Я буду навещать тебя очень часто, Чаха! Жди меня в своей юрте. И пусть другого мужа у тебя не будет.
— Меня никто не возьмет.
— Теперь, когда ты здорова? Многие увидят твою красоту, и прозреют те, кто доселе был слеп. Но ты храни верность нашему браку, Чаха, иначе…
Он помрачнел.
— Наш род карает измену смертью, — сказал он наконец. — Я не смогу пойти против обычая.
— Тебе и не придется, — утешила его Чаха. — Ведь я всегда буду верна тебе, Келе.
— Ты должна сделаться шаманкой, — сказал Келе, помолчав еще немного. — Итуген. Великой итуген! Я научу тебя всему, что знаю. Люди станут почитать тебя.
Чаха закрыла лицо руками. Она снова вспомнила старого шамана Укагира. В детстве она слышала так много рассказов о могущественном старике, который своим вмешательством спас ей жизнь, что порой ей начинало казаться, будто она даже помнит его — рослого крепкого старика с тонкой белой бородой на лице как пергамент.
Стать шаманкой… Нет, не о такой доле ей мечталось!
А Келе взял ее за руку, принялся уговаривать.
— Я открою тебе путь наверх, покажу дорогу вниз! Я дам тебе в помощники духов, ты научишься повелевать ими! Ты узнаешь Отца-Солнце и его дочь, Луну. И они будут узнавать тебя при встрече!
Чаха опустила голову. Она вспомнила. АЯМИ — так называется дух, который является к человеку и понуждает того становиться шаманом. Иной аями непритворно любит избранника, учит его и в беде не бросает. А бывает же и по-другому.
Явится такой дух, смутит покой, внесет смятение в человечью душу, уговорит бедолагу сделаться шаманом. Еще и духов-помощников с собой приведет. А те знай шумят, устраивают беспорядок, тревожат других людей! И нет на них управы. Все им потеха, что человеку стыд. А незадачливый шаман еще живет с таким духом как с мужем или женой. Да еще других духов, неровен час, ублажать приходится. А когда аями вволю натешится, то убегает и больше никогда не является, зови — не зови. Еще и болезнь напоследок наслать может.
О таком она когда-то слышала…
Келе вдруг заплакал.
Чаха испугалась.
— Что с тобой, Келе?
Он только покачивал головой, так что ожерелья печально и тонко пели, и тихо причинал на неизвестном Чахе языке. Потом прошептал с укоризной:
— Я был в твоих мыслях, Чаха.
За что ты так обидела меня? Я еще не сбежал и не обманул тебя!
— Это правда, что аями может убить человека? — вместо ответа спросила Чаха.
Келе посмотрел на нее сквозь слезы.
— Так ведь и человек может убить аями…
И то ли Келе сделался вдруг ростом с обычного человека, то ли Чаха вдруг умалилась, только сделались они равны друг другу. И в первый раз за все шестнадцать лет ощутила Чаха мужской поцелуй на своих губах. А черная смертная юрта, что стояла вдали от жилища здоровых людей, превратилась в брачный чертог.
Глава третья
«…НАМ ЗАВЕЩАНА ЛЮБОВЬ»
— Не должен был ты так поступать! — горячился Соллий. В который уже раз возвращался он к старому разговору — все не давал ему покоя тот случай в степи…
Брат Гервасий с усмешкой поглядывал на молодого своего сотоварища. Ради пустого — как он искренне полагал — спора не считал нужным прерывать дела, которым усердно занимался с самого утра: растирал в ступе порошок, которому, смешавшись с жиром и густым отваром целебной травы, надлежит в конце всех превращений сделаться мазью, которая как рукой снимает любое воспаление.
Но Соллий все не мог утихомириться. Сколько уж дней прошло, а гляди ты, не отпускало Соллия беспокойство. Мнилось молодому Ученику, что поступил брат Гервасий довольно опрометчиво — дабы не молвить «глупо»…
— Говорим, говорим о справедливости! Везде ищем ее божественные зерна! И людей тому же учим — а сами так ли поступаем, как проповедуем? Собственными руками творим самый что ни есть неправедный произвол! — От обиды, что брат Гервасий, кажется, вовсе и не слушает его, Соллий готов был расплакаться. Не с пустыми же словами, в самом деле, к наставнику пришел — с тем, что подлинно жгло его сердце!
Брат Гервасий, слишком хорошо понимая это, наконец на миг оторвался от ступки.
— А не приходило ли тебе в голову, брат мой Соллий, что справедливость — понятие божественное, слишком неохватное для того, чтобы объять его слабым человеческим разумением? Смело же ты судишь, как я погляжу! Несправедливость, значит, мы с тобой в степи сотворили! Так?
Взгляд ясных светлых глаз брата Гервасия вдруг сделался пронзительным и даже каким-то жестким, однако Соллий выдержал его, не дрогнув.
— Да, я так считаю. Сказано: «По грехам и добродетель; иной раз справедливость есть меч разящий, остро отточенный.»
Брат Гервасий еле заметно улыбнулся.
— А не в том ли высшая справедливость состоит, чтобы творить во имя Близнецов и Предвечного Их Отца добро, даруя благо подчас тем, кто еще не заслужил такой милости? Для Предвечного нет ни прошлого, ни будущего. Он — вне времени. И прошлое, и будущее существуют для Него одновременно. Стало быть, былые и будущие заслуги для Него суть одно и то же…