Были и такие, что лица не красили, зато увивали косы множеством тряпочек, так что голова начинала казаться какой-то диковинной взлохмаченной подушкой.
И ни одна не была красивее Алахи. Не потому даже, что девочка — госпожа! — была одета куда роскошнее служанок — своих и своей матери. Что-то в ее гордом лице с тонкими неправильными чертами завораживало.
Впрочем, Алаха — еще дитя, и не следует думать о ней как о взрослой девушке.
Да. Но с другой стороны, это дитя смело распоряжалось и своей жизнью, и жизнями других людей. И делало это подчас мудро, а иногда и милосердно.
Годы прошли для Салиха не напрасно — он успел узнать, как жестоки бывают дети. Особенно подростки лет пятнадцати. Сила в руках уже появилась, а ошибок и бед в жизни еще не встречалось. Чистые, невинные, как родниковая вода, они ждут такой же чистоты от других. Ждут? Нет, они требуют! И, не встретив, разочаровываются. А иногда, разочаровавшись, мстят. Страшно, жестоко мстят.
Алаха вела себя так, словно знала: чем старше человек, тем несовершеннее он, тем больше на нем налипло грязи. И каким-то образом умела относиться к этому снисходительно.
И все же не следует думать о ней как о взрослой…
Салих усмехнулся. Покачал головой. А ну, сердце, остановись! А ну, дыхание, замри! А ну, мысли, повернитесь в другую сторону — бегите прочь от Алахи!
Не выйдет.
То-то и оно, что не выйдет.
А что посмеялась над ним, а заодно и девчонкам такую радость доставила… Так не со зла же.
***
Впрочем, судьба распорядилась так, что Салиху недолго выпало наслаждаться уютом и покоем. Насколько вообще можно говорить о «покое», живя среди женщин, которые так и норовят подшутить и насмеяться.
Это случилось под вечер. Синие сумерки окутывали степь, точно покрывало, упавшее с плеч Прекраснейшей, о которой грезят арранты. Дневные звуки — мычанье коров, блеянье овец, молодецкие выкрики сторожащих стадо парней, приглушенные голоса женщин, то и дело взрывающиеся смехом, — все это стихо, сменяясь постепенно звуками ночи: стекотаньем насекомых, внезапно услышанным журчанием воды, шорохом трав.
Салих выбрался из юрты, посасывая наколотый иглой палец. Не давалась ему эта хитроумная женская работа, хоть ты убейся! А ведь женщины народа Алахи умеют делать множество самых разнообразных и сложных вещей: шить и чинить одежду, дубить и выделывать шкуры, мастерить сапоги — мягкие, с тонкой подметкой, негодные для пешего, но превосходные для конника. Делают они и теплые шубы на меху для того, чтобы было в чем пережить суровую степную зиму. Готовят самую разнообразную пищу — и ту, что едят в сытости, и ту, которой довольствуются в скудости. Насмотревшись на все это, Салих сильно теперь сомневался в том, чтобы лихие горделивые молодые воины, приверженцы и друзья Ариха, смогли бы совершать свои подвиги, не будь рядом с ними женщин.
Впрочем, не его ума это дело… Он стоял под открытым небом и полной грудью вдыхал пряный степной воздух. На миг ему даже показалось, что он дышит свободой — после стольких лет! Однако это, разумеется, было лишь минутным заблуждением, которое той самой злой судьбе, что столько лет гнала Салиха по свету, угодно было разрушить почти сразу.
Он услышал голоса. Резкие голоса, злые. Несомненно, говорившие ссорились между собой. Но то была не случайная ссора, из тех, что вспыхивают и угасают сами собой, — неизбежная среди молодых людей со взрывным темпераментом. Нет. Горечь копилась давно и в том, что сейчас она вышла на поверхность, не было неожиданности ни для кого из споривших.
Говорил мужчина — прислушавшись, Салих догадался: Арих!
— Твоя дерзость выплескивается из берегов, точно ручей в весенню пору! Сперва ты убегаешь из становища. Хорошо. Все знали: Алаха молода и горяча, ей нужен ветер, чтобы остудить лицо, когда оно вдруг запылает! Затем ты возвращаешься. Хорошо. Любимая дочь своей матери, младшая в роду — превосходно, что она будет со своим народом. Но ты возвращаешься не одна! Ты приводишь с собой пленника — мужчину. И что ты делаешь? Усаживаешь его за женскую работу! Все смеются, всем весело. А ты тем временем скачешь по степи, охотишься с соколом, стреляешь по дичи, ночуешь под кустом. Уж не решила ли ты сделаться мужчиной? Берегись, Алаха! Я присматриваю для тебя хорошего мужа…
Голос Алахи дрожал, когда она отвечала брату:
— За этот год ты почувствовал свою силу, брат! Ты ощутил себя вождем! Почему? Только потому, что юные головорезы смотрят на тебя снизу вверх, как на великого хаана? Ой, не следовало бы тебе забываться, Арих! Ты слишком молод…
— Кто говорит мне это? Дитя! Всего пятнадцать больших лун сменило одна другую с того дня, как ты запищала в юрте нашей матери. Я помню тебя крошечной, со сморщенным красным личиком…
— Мне все равно, что ты говоришь и о чем думаешь, — тихо сказала Алаха. — Мне горько подумать, что я любила тебя, брат!
— Разве ты сейчас не любишь меня? — Теперь и Арих говорил негромко, печально.
— Нет! — воскликнула Алаха. Салих представлял себе, как яростно засверкали ее черные глаза. — Нет, я больше не люблю тебя! И ты — ты больше никого не любишь! Ты знаешь только свое честолюбие! Посмотри на Вечное Небо, Арих! Взгляни на кошму, на которой сидишь!