— И тебе мир, достойная дочь достойной матери, — отозвался брат Гервасий так же величественно.
Лицо Алахи оставалось бесстрастным.
— Благодарю за добрые слова, — молвила она.
Неожиданно Соллий поймал себя на том, что поневоле залюбовался этой юной дикаркой. Как превосходно она держится! Какое глубокое, врожденное достоинство в каждом ее жесте, в каждом движении! Словно не девчонка, заплутавшая в степи, повстречала чужой караван, но сама венценосная шаддаат удостоила подданных посещением.
Брат Гервасий спокойно сказал:
— Мы остановились ради отдыха, столь необходимого усталым ногам пешего странника, а заодно и намеревались подкрепить наши силы скромной трапезой. — Чтобы глядеть в лицо девочке, сидящей на коне, брату Гервасию пришлось задрать голову. Он знал, что люди степи не любят, когда собеседник не смотрит им в глаза. Уставился себе под ноги — значит, о чем-то печалится, а печаль — вещь опасная. Горе — оно что блоха: скакнет с человека на человека и закусает до смерти. А если в сторону взгляд отвел — и того хуже: значит, замышляет недоброе.
Алаха молча смотрела на Ученика. Невозможно было догадаться, о чем она сейчас думает.
А брат Гервасий и не затруднял себя подобными догадками. Просто добавил:
— Позволь нам пригласить тебя в наш лагерь. Мы будем рады разделить с тобой хлеб, красавица.
Девочка выдержала долгую паузу, холодно рассматривая немолодое уже лицо брата Гервасия, обветренное, усталое. Затем с подчеркнутой сдержанностью спросила:
— Эти люди в вашем караване — рабы?
— Это наши братья, — ответил Ученик Близнецов.
— Не очень-то похожи на вас ваши братья, — заметила девочка. — Какой брат держит брата вдали от благодатного света Родителя Луны? — Этим иносказанием в степях именовали Солнце.
Алаха еще раз оглядела длинный ряд изможденных путников и добавила:
— Какой брат станет бить брата кнутом? Не лги мне, старый человек, не пятнай свои седины. У твоих спутников следы от кандалов!
Эта тирада, произнесенная ровным, почти равнодушным тоном, была исполнена такого презрения, что Соллий вдруг ощутил острое желание оправдаться перед надменным ребенком, юной варваркой, неподвижно сидящей перед ним в седле. Утренний ветерок слегка шевелил бахрому ее пестрого шелкового платка; сама же Алаха казалась каменным изваянием.
— Ну так прими наше приглашение и раздели с нами трапезу, — повторил брат Гервасий невозмутимо. — Тогда ты услышишь ответы на все твои вопросы. В моих словах нет лицемерия, и в поступках наших ты не найдешь неправды.
— Тогда ты услышишь ответы на все твои вопросы. В моих словах нет лицемерия, и в поступках наших ты не найдешь неправды.
Девочка в ответ и бровью не повела.
— Твой вид внушает почтение, — сказала она. — Меня учили уважать таких, как ты. Горе мне, если ты солгал, старик! — Неожиданно она улыбнулась, блеснув зубами. — Знаешь Небесного Стрелка, Когудэя? О-о, он бросает с небес громовые стрелы… — Тут она вдруг засмеялась и заговорила тоненьким голоском: — Вот в такусеньких, малюсеньких зверюшек, в тушканчиков, в беленьких сов, в гадкого одноглазого крота… Он поразит и тебя, если ты окажешься равен им в ничтожестве!
С этими словами она спешилась и уселась на землю напротив Учеников.
Брат Гервасий, улыбаясь, подал ей кусок белой пшеничной лепешки. Запас таких лепешек они везли из самого Саккарема, по опыту зная, каким сытным является этот хлеб, долго сохраняющий чудесный запах, — запах домашней печки, материнских рук, запах всего того, что вызывает в человеке — подчас помимо его воли — добрые, ничем не замутненные, самые ранние воспоминания детства. Брат Гервасий справедливо полагал, что для спасенных из средоточия Зла людей это может оказаться куда важнее, чем обыкновенная пища.
Он не ошибся. Вернее — почти не ошибся. Потому что нашлось одно исключение. Впервые взяв в руки лепешку и поднеся ее ко рту, Салих вдруг побледнел и отложил хлеб. Брат Гервасий предположил, что саккаремцу сделалось дурно. И не ошибся — тот даже не притронулся к еде. Сидел, молча уставясь в одну точку, и глядел мрачнее тучи. Брат Гервасий не стал задавать ему вопросов. Зачем? Настанет время — расскажет сам. А не расскажет — значит, так тому и быть.
Отведав хлеба, Алаха преобразилась. Куда только исчезли ее надменность и настороженность! Она весело смеялась добродушным шуткам брата Гервасия, несколько раз довольно ядовито задевала хмурого Соллия и даже на бывших рабов начала поглядывать с любопытством. И изможденные люди, недавно покинувшие ад подземных рудников, невольно улыбались, поглядывая на красивую смеющуюся девочку. И каждый в мыслях начинал представлять себя отцом вот такого взрослеющего ребенка — или братом, призванным оберегать подросшую сестру от встречного недоброго человека… От одного только вида Алахи на душе теплело.
Вдруг Алаха словно споткнулась. Замолчала, перестала беспечно улыбаться. И с откровенной прямотой — как принято в Степи между теми, кто разделяет между собою хлеб, — спросила брата Гервасия:
— Кто этот человек? Почему он похож на обреченного на смерть?
И бесцеремонно показала пальцем на Салиха.
— Он… гм… Он — один из нас, — ответил брат Гервасий. Но посмотрел при этом не на Алаху, а на Соллия.