Потому и отнеслись к Алахе как к неодушевленному предмету. Тем более, что ее несли на руках.
Иначе встретила их мать. Без долгих возгласов и причитаний, показала старшему сыну, куда нести измученную девочку — и почти тотчас к путникам вышла младшая хозяйка, Одиерна. Переглянувшись с матерью, захлопотала: принесла горячей воды, чистых покрывал, полосок полотна, целебных мазей, сваренных на бараньем жире.
Алаха лежала безмолвно, покорно позволяла обеим женщинам смазывать и перевязывать раны на ее распухших ногах. Весь путь из Самоцветных Гор пришлось проделать пешком. Непривычная к ходьбе, степнячка погубила ноги почти в первый же день пути. Еще день крепилась, кусала губы — не признавалась в том, что каждый шаг пронзает ее болью. На привале, снимая один сапог, не удержалась — тихо вскрикнула. Второй сапог Салих разрезал на ее ноге ножом и даже зубами заскрипел, когда увидел распухшую ступню, покрытую кровавыми мозолями.
И остаток пути нес ее на руках. Она не противилась, только цеплялась за его шею тонкими, шершавыми руками. Она была легкой, угловатой, как ребенок.
Сейчас, серая от боли и усталости, она бессильно лежала на коврах. От еды отказалась, но много и жадно пила, а затем, почти мгновенно, заснула.
Мэзарро чувствовал растерянность: что-то появилось странное в поведении старшего брата. Какая-то необъяснимая настороженность, почти враждебность. Салих вылил на себя бадью воды, переменил одежду, с радостью облачившись после опостылевшего шерстяного плаща, пропитанного пылью и потом, в длинную шелковую рубаху и стеганый халат и избавившись наконец от сапог — ходить по дому босиком было для него сущим наслаждением.
И сел у фонтана, поглядывая то на крупные, бледные, дурманящие ночные цветы, распустившиеся в саду (угадывалась рука матери — та всегда любила цветы, как вспомнил вдруг Салих), то на звезды, одна за другой зажигающиеся в темнеющем небе.
Красота и покой властно надвигались на него, точно странник и впрямь достиг конца своего долгого пути. И не хотелось думать, что это еще не конец, что впереди еще долгие версты — то по степи, то по городским улицам, под ветром и дождем, под иссушающим суховеем и беспощадными лучами солнца, во власти жестокого мороза и снежных бурь… Какие еще испытания готовят им Боги?
Нет, не хотелось сейчас даже помышлять об этом. Хотелось покоя…
— Выпей со мной чаю, брат, — послышался тихий голос, и из темноты под яркий свет поднимающейся над городом луны вышел Мэзарро. В руках он держал маленький поднос с чайником и двумя круглыми чашками без ручек. Мягко ступая по траве, приблизился и сел рядом, поставил поднос на землю, вопросительно поглядел на брата.
Салих ответил испытующим взглядом. Почти силой заставил себя вспомнить: это открытое юношеское лицо с добрыми, веселыми глазами скрывает самую черную ложь. Это маска. Маска, за которой прячется самое отвратительное существо на свете — работорговец.
Забыть бы обо всем этом…
Он вздохнул, принимая чашку из рук брата. Наклонился над чаем, наслаждаясь тонким душистым ароматом. Мэзарро, выросший в роскоши, знал толк в таких вещах. А вот Салиху, похоже, никогда не научиться разбираться во всем этом. Хитрая наука! Всю жизнь, если доведется прожить ее в достатке, придется полагаться ему на честность торговцев. Весьма сомнительное утешение, ничего не скажешь.
— Тебя что-то тревожит, — заговорил Мэзарро. — Не думай, я не забыл о том, по чьей милости живу теперь в этом прекрасном доме! Это — твой дом. Ты можешь возвращаться сюда в любое время, занимать здесь любые комнаты, приводить с собой любых людей…
Салих молчал. Он знал, что первое же сказанное им слово разобьет очарование этого тихого вечера, убьет и покой, и вкрадчивый плеск фонтанных струй, и тягучий аромат ночных цветов, и мерцание звезд на далеком густо-синем небе…
А брат молвил, едва не плача:
— Да чем же я прогневал тебя, Салих! Скажи мне — ведь иначе мне не знать покоя! Ты же не думаешь, что я завладел твоим домом или твоей девушкой…
— Я сам отдал тебе и дом, и девушку, — нехотя выговорил наконец Салих. — И ушел я отсюда по своей воле… Не в том твой грех, Мэзарро.
Даже в темноте было видно, как побледнел младший брат.
— Мой грех? — произнес он наконец, как показалось Салиху, испуганно. — О чем ты говоришь? Я не совершал ничего дурного!
— Да? — Салих пристально посмотрел на него.
Мэзарро смутился.
— Объясни, в чем моя вина! — горячо сказал он. — Я отвечу тебе на любой вопрос, клянусь жизнью нашей матери! Ни слова неправды ты не услышишь от меня, Салих, только не подозревай меня в каких-то преступлениях, о которых я сам ничего не знаю…
— Так ли уж и не знаешь? — пробормотал Салих. — Хорошо. — Он поставил чашку на траву, потер ладонями лицо, собираясь с мыслями. Потом вдруг понял, что забыл имя работорговца — главное, чем хотел уличить брата.
Мэзарро терпеливо ждал, с тревогой посматривая на Салиха. Он видел, что старший брат и впрямь чем-то взволнован и опечален. Наконец Мэзарро прошептал:
— Вижу, не очень-то хочется тебе обвинять меня!
— Это правда, — тяжко вымолвил Салих. — Ты КАЖЕШЬСЯ слишком хорошим человеком, Мэзарро… Но если все, что я узнал о тебе, правда… — Он поднял голову, глаза его блеснули в лунном свете, точно глаза зверя.