— Век живи — век учись, — вздохнул брат Гервасий, притворно сокрушаясь. — А я вот этого не знал, хоть и дожил до седых волос.
Он переглянулся с Фадарат, и оба рассмеялись.
— Мне пора, — сказала мать Салиха. — Прости, добрый господин, но меня ждут дела. Да будет тебе в моем доме тепло, если ты замерз, или прохладно, если тебя одолевает жара.
И она ушла.
— У тебя прекрасная мать, — заметил брат Гервасий и взял с блюда виноград. — Завидую тебе! Моя матушка давно уже умерла, должно быть… О чем ты хотел поговорить со мной?
— Свободу я добыл себе ложью, богатство — кражей, — сказал Салих, — и вот теперь расплачиваюсь. Та, что дороже мне всех земных благ, — она одинока… Она страдает, мне кажется. Она слишком горда, чтобы сказать об этом прямо, но город убивает ее.
— Так пусть возвращается в степи, — сказал брат Гервасий. — Или ты удерживаешь ее по какой-то неизвестной мне причине?
— Если она уйдет, уйду и я, — прямо сказал Салих. — В Степи я нажил себе злых врагов… Пойми! — Он стиснул руки и прижал их к сердцу, словно пытаясь удержать в груди рвущуюся наружу боль. — Двадцать лет я не знал, что такое свой дом, что такое надежная крыша над головой. Что такое — сон, который не будет прерван хриплым криком надсмотрщика. Что такое похлебка, в которой не плавают черви, что такое мясо и фрукты…
— Не продолжай, — вздохнул брат Гервасий.
— Ты слишком долго ждал свободы.
— Я хотел только одного: жить в своем доме…
— А теперь тебе придется его оставить, — заключил старый Ученик.
Салих вздрогнул, как от удара. До того, как эти слова были произнесены, он все-таки надеялся услышать какой-нибудь другой совет.
— Другого выхода ты не видишь?
— Не может быть никакого другого выхода, — твердо проговорил брат Гервасий. — Поверь мне, Салих! Если ты потеряешь свою любимую — как ты станешь жить дальше? Для чего тебе дом, если под мирной кровлей не будет мира? Зачем тебе все богатства мира, если душа твоя превратится в нищую бродяжку? Даже самые роскошные одежды не смогут вернуть ей то сверкающее многоцветное одеяние, которым облачает нашу душу любовь, поверь мне!
Салих молчал, боясь проронить хоть слово: дрогнувший голос мог бы выдать его. Он не думал, что старый Ученик Богов-Близнецов умеет читать в чужих душах. Ему казалось — старик, посвятивший свою жизнь служению Богам, мало что знает и помнит о той, другой, жизни — той, что осталась за стенами Дома Близнецов. Жизни, полной страстей, тревог, душевного смятения. Но Салих ошибался. Брат Гервасий — Ляшко Местилич — ничего не забыл. Служа Младшему Брату, одевшись в зеленые одежды милосердия, он так часто встречался с человеческим страданием, что распознавал и болезнь и годное для борьбы против нее лекарство, едва лишь успевал взглянуть на хворающего.
Что касается Салиха, то никаких загадок ни в его душе, ни в его судьбе для брата Гервасия не таилось. Любовь. Самая грозная, самая благодатная из всех болезней. И дороже любви нет на свете ничего — ни свобода, ни покой, ни все земные блага, ни самая жизнь ничего не стоят для того, кто не сберег любви.
И вспомнился брату Гервасию Соллий. Что понял тогда молодой Ученик, когда побывал у смертного одра старого грабителя, торговца, укравшего драгоценные иллюстрации из старинной книги? Что-то главное низошло на Соллия, если он сумел написать на полях книги эти слова — «…Нам завещана любовь».
И отринув последние сомнения — может ли он, старик, советовать молодому, да еще не разделяющему веру в Близнецов? — проговорил брат Гервасий:
— Возьми свою маленькую госпожу и возвращайся с ней в степи. Не лишай ее родины. И не плачь, расставаясь с матерью и этим превосходным домом. Может быть, настанет день — и вы оба снова окажетесь под этой кровлей. Ты покидаешь город и свой дом не навсегда. Помни об этом! Каждый человек, если у него есть свой дом, несет его с собой, куда бы он ни отправился. И никто, никакая злая сила, не в состоянии отобрать у него это.
***
— Нет, нет и нет! Даже и слышать ничего не желаю! — Брат Гервасий гневно хлопнул ладонью по столу.
Соллий слегка покраснел. Таким он своего наставника, пожалуй, никогда не видел. Всегда сдержанный, доброжелательный, охотно пускавшийся в разговоры и рассуждения, брат Гервасий был неузнаваем. Красный от негодования, с горящими глазами, он едва не топал ногами.
Внутри у брата Гервасия все так и кипело. Он, что называется, рвал и метал. В прямом смысле этого слова. Рвал какой-то старый, скобленый-перескобленный пергамент, на котором обычно делал беглые заметки, после стираемые. И метал себе под ноги обрывки, а также все прочее, что попадалось под руку. Разбил даже любимую глиняную миску, в которой обычно растирал порошки.
Да. Похвали человека, даже заглазно, не в лицо, а только лишь в мыслях своих — тут-то он тебе и преподнесет нежданный подарочек.
Да. Похвали человека, даже заглазно, не в лицо, а только лишь в мыслях своих — тут-то он тебе и преподнесет нежданный подарочек. Тут-то и мелькнет лик звероподобный. Нарочно, чтобы посмеяться над твоей самоуверенностью.
Что, брат Гервасий? Думаешь, открылось что-то Соллию эдакое? Любовь ему завещана!