Алаха глянула на него исподлобья, как обиженный ребенок, и вдруг догадка осенила Салиха. Ревность! Он едва не рассмеялся.
— Ни одна женщина в мире не сравнится с тобой, моя госпожа, — сказал он от души. — Кто прекраснее тебя? Одиерна красива, но она похожа на куклу. Превосходное украшение чьего-нибудь гарема. Наверное, она даже добра, но пусть об этом заботится мой брат Мэзарро… Я видел много женщин, самых разных. У них был разный цвет кожи, разный разрез глаз… Хозяйки тех домов, куда меня продавали, иной раз проезжали мимо полей или мыловарен, где мы работали… Многие были красивы. Поверь, мы умели в считаные мгновения рассмотреть женщину — ведь так мало женщин встречалось нам…
Алаха слушала жадно и тревожно. Рот ее слегка приоткрылся, как у ребенка, внимающего занятной сказке.
Салих говорил, говорил… Все, что он передумал за последнее время, все, о чем запрещал себе говорить — все это неудержимым потоком лилось сейчас, как будто освободили что-то огромное, до поры скованное, связанное, запрятанное в глубине души.
— Поверь мне, поверь! Ни одна не сравнится с тобой! Кто нежнее, кто чище тебя? Когда я вижу твое лицо, что-то обмирает во мне, сердце сжимается, как будто его стискивает тонкий серебряный обруч. Мне ничего не нужно от тебя — только быть рядом и служить тебе, только видеть, как ты улыбаешься…
— Я хочу домой, — проговорила Алаха. Доверчиво и жалобно, совсем по-детски. — Отвези меня домой, в степь, Салих.
— За этим я и пришел, — сказал он. — Невыносимо смотреть, как ты угасаешь, моя госпожа. Твое место — там, в Вечной Степи. Мы уедем завтра…
— Тебе нельзя возвращаться, — возразила она. — У тебя остались в Степи враги. Мой брат. Венуты.
— Тебе опасно быть одной, Алаха. — Опять он посмел назвать ее по имени! И она не возразила, не одернула его, не указала ему на его место. Слишком взволнована, должно быть. — Я не могу отпустить тебя… Я не могу без тебя…
Она порывисто схватила его за руку.
— Значит, вместе? Возвращаемся вместе?
— Да.
Горячие тонкие пальцы, унизанные кольцами, стиснули его запястье.
— Спасибо, спасибо тебе! О, Салих! Сколько я всего передумала, пока сидела тут взаперти! Ты хотел, чтобы был дом, чтобы была тишина и покой… Твоя мать — она очень добрая, но… Она не моя мать! Моя мать — жена хаана, она и сама — глава племени. А твоя всю жизнь была чьей-то тенью. Твой брат…
— Я знаю, — улыбнулся Салих. — Мэзарро не похож на Ариха. Баловень женщин, ты хотела сказать.
Алаха кивнула.
— Дай ему подрасти, — сказал Салих. — Мэзарро еще мальчик.
— Арих! — встрепенулась Алаха. — Он не простит тебя. Ведь вы расстались врагами!
— Простит, — улыбнулся Салих. — Или не простит — какое это имеет значение? Если он до сих пор держит на меня зло, значит, будем биться… В конце концов один из нас одолеет другого. А может быть, разум возьмет верх над нами обоими. Я не боюсь твоего брата и не страшусь его злобы. Вот уже много времени, Алаха, я боюсь только одного: что ты будешь несчастна.
***
Рука об руку шли трое по неоглядной степи. От горизонта до горизонта тянулось просторная равнина. Выжженная беспощадным солнцем, порыжела трава, и кочевники отгоняли стада к северу, ближе к рекам и горам, где еще остались пастбища.
Над стойбищем рода Алахи до сих пор стоял горьковатый запах дыма. Грифы уже улетели, завершив свое страшное пиршество. Повсюду видны были пятна пожарищ, кое-где стояли почерневшие остовы сгоревших шатров. Валялось два или три больших тележных колеса. Все сколько-нибудь ценное венуты унесли с собой. Ни грифам, ни мародерам делать здесь было нечего.
Однако те трое, что шли по степи, направлялись именно сюда. Они не были похожи на людей — три крошечные, будто точеные из кости, фигурки мужчины, женщины и ребенка. Одетые в роскошные, очень красивые одежды, изящные и с немалой выдумкой, обутые в красные сапожки из мягкой кожи, с длинными, причудливо заплетенными волосами, они казались чудесными духами из детских снов и дедовских сказок.
Они и были духами — аями. Келе, его жена Чаха и их сынишка.
— Горько мне видеть это, — проговорила Чаха, когда они остановились возле пепелища.
— Горько мне видеть это, — проговорила Чаха, когда они остановились возле пепелища.
— Твой мир умер, — согласился Келе. — Но не все погибло вместе с этими шатрами. Осталась еще Алаха — последняя в роду.
— Единственная, — сказала Чаха. — Теперь — единственная.
— Когда умрет пожар, плачет пепел, — нараспев произнес мальчик. — Пепел — остывшие слезы огня.
— И взвился пепел до небес, когда замолчали люди, — подхватила Чаха, — и духи спустились на землю посмотреть, что там происходит…
Глава восьмая
КРАСНЫЕ ПИСЬМЕНА НА ЗЕЛЕНОЙ ТРАВЕ
Среди всеобщего крушения, посреди смерти — словно Незваная Гостья сделалась отныне хозяйкой всего племени — Арих не погиб. Что спасло его? Нечеловеческое ли мужество и ярость, с которой он бился до последнего своего издыхания? А может быть, насмешка Богов, которым забавно было посмотреть, как будет вести себя этот неукротимый, гневливый молодой вождь, оказавшись вдруг без верных соратников, без племени — один, побежденный, плененный, опозоренный? Или милосердие какой-нибудь Богини… Быть может, Богини Кан с ее изболевшимся по людям, материнским сердцем? Не Она ли сохранила жизнь не верящему в нее воину для того, чтобы он дожил до того часа, когда настанет и для него время познать любовь и милосердие?