И вот является к своему наставнику — юный, ершистый, с упрямым огоньком, спрятанным на самом дне глаз — и, поглядывая исподлобья, заявляет, что уходит из Дома Близнецов.
— Моя работа закончена, — повторил Соллий. — Я перевел книгу, разобрал старые записи. Найденные иллюстрации окончательно избавили меня от последних сомнений. Труд завершен. Зачем ты удерживаешь меня здесь? Мир полон боли и страданий. Я нужен там, а не здесь, за крепкими и надежными стенами.
— Хорошо, — из последних сил сдержал праведный гнев брат Гервасий. — Объясни мне, брат мой Соллий, что ты будешь делать вне этих крепких и надежных стен, которые вдруг стали тебе постылы?
Соллий покраснел. Румянец пятнами выступил на его бледных щеках.
— Ты неправ! Никогда я не назову Дом Близнецов, который подобрал, вырастил, приютил меня, постылым! Это — мой родной дом, брат Гервасий, и уж кому, как не тебе, знать об этом!
— Ты вырос у меня на глазах, — сказал брат Гервасий. — Я знаю о той жизни, что бурлит за стенами нашего Дома, куда больше твоего. Поверь мне, Соллий! Тебе нечего делать там…
— Нам завещана любовь, — сказал Соллий тихо. — Не удерживай меня больше. Да, я знаю, как врачевать человеческие болезни. Знаю я и лекарство от хворей человеческой души, имя ей — любовь.
— А еще — милосердие, — добавил брат Гервасий и со вздохом опустился на скамью. — Но что ты будешь делать?
— Выслушай меня! — Соллий порывисто опустился на глинобитный пол у ног своего наставника. — Я прочел множество книг, я помогал тебе собирать целебные травы и приготавливать лечебные снадобья. Но сам я еще никого не вылечил. Я хочу попробовать помогать людям не словами, а вот этими руками! — Он вытянул вперед свои тонкие, не привыкшие к тяжелому физическому труду руки. — А излечивая недуги тела, я смогу разговаривать с людьми и постепенно открывать им свет любви и знания.
— Тяжела доля, которую ты себе избрал, брат Соллий, — сказал брат Гервасий. — Она не всякому под силу. Выдержишь ли?
— Другие выдерживали, — упрямо сказал брат Соллий.
— У тебя не будет ни крыши над головой, ни друга поблизости. И совета зачастую спросить будет не у кого.
— Везде живут люди. Как-нибудь сумею… Не пропаду.
***
В большом доме, который купил Салих — как он думал, для своей семьи — Алаха выбрала самые дальние покои. Выбросила оттуда всю мебель, какую нашла, даже кровать, а вместо этого положила несколько ковров, даже не потрудившись выколотить из них пыль. Никому — ни Одиерне, ни даже Фадарат — не позволяла входить в свои комнаты. И сама почти не покидала их.
Сидела одна, печалилась, дулась. Думала, должно быть, о чем-то.
Мысли эти были тяжелыми, болезненными. Иногда Алаха пела длинные, заунывные песни. Салиху случалось просиживать под запертой дверью, прислушиваясь к ее сильному голосу, которому было тесно в четырех стенах. Так и рвался он на волю, разлиться по просторам.
Так и рвался он на волю, разлиться по просторам.
Девушка бродила по саду ночами. Ходила, как зверь в клетке, и звезды кружились у нее над головой.
Но она молчала. Ни разу с тех пор, как Салих поселил в доме свою мать, не заговорила со своим бывшим рабом.
И потому непросто было ему войти к ней в уединенные покои.
Дверь не была заперта. Алаха перестала закладывать засовы, когда убедилась в том, что никто не смеет покушаться на ее одиночество — добровольно избранный горький удел. Тем сильнее было ее удивление, когда Салих даже не вошел, ворвался к ней с горящим светильником в руке.
Алаха сидела на своих пыльных коврах, вертя в руках нитку гранатовых бус. При виде ночного посетителя она слегка привстала, и нитка неожиданно разорвалась. Крупные кроваво-красные бусины так и посыпались с дробным грохотом. Раскатились по всему полу. Салих бросился их собирать. Неверный свет в светильнике запрыгал по стенам. То и дело вспыхивали на полу, на ковре, по углам винные огоньки — отсвет пламени на бусинах.
Алаха наклонилась — поднять одну, и руки ее столкнулись с руками Салиха.
— Что тебе нужно здесь? — выговорила наконец девочка. — Для чего ты вторгаешься в мой дом? Или ты решил, что это — твой дом, а я здесь на положении рабыни?
— Ты — моя госпожа, была ею и останешься, — ответил Салих, усаживаясь на пол перед ковром.
Алаха поджала ноги. Ее ноздри слегка подрагивали — верный признак того, что маленькая госпожа сердится. Пламя светильника плясало в ее широко раскрытых черных глазах, которые вдруг загорелись, подобно гранатовым бусинам.
— Зачем ты явился, в таком случае? — спросила она ледяным тоном.
— Я пришел сказать тебе… — Он запнулся и тряхнул головой, словно отгоняя лишние мысли. — Прости, моя госпожа! Мне трудно говорить, когда ты гневаешься.
— Я не гневаюсь, — отозвалась девочка. — Мне все равно.
— Тем хуже. Но выслушай меня! Ты живешь здесь, словно птица в клетке.
— Какое тебе дело до меня! — взорвалась Алаха. — У тебя есть прекрасная Одиерна!
— Одиерна? — озадаченно переспросил Салих. — При чем тут Одиерна? Бедное дитя настрадалось, это правда. Я рад, что она чувствует себя здесь в безопасности. Но какое отношение она имеет ко всему, что происходит с тобой? Не о ней — о тебе все мои мысли!