***
Дом купили на окраине Мельсины. Как боялся Салих встречи с родным городом! Думалось: увидит эти улицы с глухими стенами домов, эти глиняные заборы и бегущие вдоль заборов каналы, глянет на зацветающие по весне кусты с щедрой россыпью желтых, розовых, белых цветов, появляющихся еще до листьев — и оборвется в груди сердце, не выдержит тяжести давних, детских воспоминаний.
Но ничего этого не случилось. Они вошли в город под вечер. Девушки закутались плотнее в плотные шерстяные покрывала, чтобы не привлекать ничьего внимания. А кто вызвал бы большее любопытство — красавица Одиерна, желанная добыча для любого торговца рабами, или своенравная Алаха — тут уж трудно предугадать. Салих предпочел бы не рисковать.
Ни одна из девушек никогда не бывали в городе. При виде высоких стен, прочных домов, каменных и кирпичных, обе невольно жались к своему спутнику. Алаха, не переставая, бормотала под нос какие-то охранительные молитвы. Не то к своим Бесноватым взывала, не то ворчала на Небесного Стрелка — того самого старика, из-за которого, по ее мнению, они оказались в этом странном месте, похожем на ловушку.
Салих поневоле вынужден был взять на себя главенство их маленьким отрядом. Не говоря уж о том, что в Саккареме не слишком-то прислушивались к женщинам. И оттого, сохраняя глубочайшее почтение к Алахе и держась подчеркнуто вежливо с Одиерной, он ловко распоряжался всеми делами — и вечером, на постоялом дворе, где остановились путники, и утром, когда выспрашивал, имеется ли в городе небольшой дом на продажу.
Именно Салих настоял на том, чтобы скрывать не только лица девушек, но и всякий намек на истинное их богатство. Расплачивался прижимисто, ворчал над каждой монеткой и ушел в город, сопровождаемый неодобрительными взглядами харчевника. Скупердяев никто не любит, а коли ты бедняк — так не ночуй под крышей, не столуйся в приличном месте. Так считал этот почтенный господин.
Так считал этот почтенный господин.
И был, конечно, прав.
Да только Салих — не бедняк и не скупердяй. Салих — богач. И очень, очень осторожный богач…
За заботами о своих спутницах, да и о своей безопасности тоже, за тревогой о драгоценностях и одеждах, спрятанных в тюке, увязанном в простое дорожное одеяло, — за всем этим Салих совершенно позабыл старую свою боль.
И только оказавшись на базарной площади — ударом! — вспомнил.
Ничто не изменилось здесь с тех пор, как маленький мальчик, держась за отцовскую руку, вышел из родного дома… как оказалось — в последний раз. Все так же кипел торг, все так же прилавки и открытые уличные лотки, выставленные везде на прилегающих к площади улицах, ломились от изобилия и разноцветья товаров. Все те же, казалось, лица были у купцов и перекупщиков, у солидных покупателей и домашней прислуги, бойко выбирающей из корзины пучок зелени к обеду…
Все те же голоса, все те же зазывающие выкрики: «Сладкие булочки!», «Земляника, земляника!», «Вяленая ры-ыба! Вяленая ры-ыба!». Все те же одуряющие запахи: пряности и зелень, сладости, благовония, нагретая на солнце медь кувшинов, пахнущие пылью изделия гончаров и какой-то сладковатый, всегда казавшийся таинственным запах новой ткани, скатанной в большой рулон…
Чтобы справиться с волнением, Салих вынужден был остановиться, закрыть лицо руками. Но запахи окружали его со всех сторон, властно вторгались в ту область воспоминаний, которая, мнилось ему — глупому! — давно уже была закрыта для внешнего мира. У него закружилась голова, и чтобы не упасть прямо на мостовую, он взялся рукой за стену дома.
— Тебе нехорошо, почтенный?
Не отнимая ладоней от лица, Салих молча покачал головой.
Но сострадательный прохожий не уходил. Так и стоял рядом, пристально всматриваясь в странного человека, который вот-вот упадет без сознания прямо посреди базарной площади.
— Нет, почтенный, я вижу, что ты болен, — повторил прохожий. — Не нравится мне, какой у тебя цвет лица.
— Какой? — глухо спросил Салих.
— Там, где ты не прячешься за ладонями, я вижу сплошную белизну… Не бойся меня. Если ты болен, я попытаюсь тебе помочь.
— Я здоров, — тихо проговорил Салих. — Оставь меня в покое, добрый человек. Я верю в твои благие намерения, но вовсе не нуждаюсь в твоей помощи.
— Как знать? — тут же возразил прохожий. — Кто из нас может на самом деле знать, нуждается ли он в помощи? Если уж на то пошло, все мы — брошенные родителями дети, странники в этом великолепном, парадоксальном и иногда чрезвычайно недобром к людям мире…
Салих понял, что наскочил на философа. И, что было куда хуже, — на философа, который откровенно скучал без собеседника.
— Я не нуждаюсь ни в чьей помощи, — еще раз сказал Салих.
— Иные боятся сознаться в болезни, — понизил голос болтун, — потому что, по распоряжению городских властей, всех хворых, из опасения повального бедствия, высылают за пределы городских стен. Ну, не всех, конечно. Только тех, у кого нет ни кола ни двора. Остальные лечатся… А кое-кого подбирают жрецы из Дома Богов-Близнецов…
Салих наконец опустил руки. Дольше стоять с закрытым лицом было просто глупо.
И едва не поперхнулся.
И едва не поперхнулся.
Прямо перед ним стоял и широко улыбался брат Гервасий.