Медленно опустилась она в снег и закрыла глаза…
…и Келе оказался рядом! Такой, каким запомнился с последней их встречи. Он смеялся, глядя на жену искрящимися глазами, а на руках у него лежал совсем крошечный ребенок.
— Смотри, — молвил Келе восхищенно, — вот он, наш сынок…
Чаха улыбнулась. Радость согревала ее, наполняла душу до краев.
— Спасибо тебе, Чаха, — говорил Келе. — Моя прекрасная итуген! Кто еще может похвалиться таким сыном?
— Дай мне его, — попросила Чаха. Неожиданно радость померкла. Смутная догадка мелькнула в ее уме — мелькнула лишь затем, чтобы мгновенно превратиться в уверенность. — Ты хочешь забрать его?
Келе посмотрел на нее испуганно.
— Но я должен… — сказал он. — Разве я не говорил, что мы не сможем жить среди моего народа?
— Да, но…
— Наш сын принадлежит к моему народу, не к твоему… Разве ты не видишь?
— Вижу. — Чаха заплакала.
Келе, искренне огорченный, сел рядом. На бессильно откинутую руку жены положил младенца. Тот был голенький. Странно — никому в этом мире не было холодно, хотя краем сознания Чаха знала, что вокруг по-прежнему завывает пурга.
Тонкие пальцы Келе нежно перебирали волосы Чахи.
— Мы расстаемся не навеки, моя Чаха, — говорил он. — Ты будешь шаманкой. Ты нужна своему народу! Наш сын будет знать о тебе. Я расскажу ему. Я всем расскажу!
— О чем?
— О тебе! О том, как ты прекрасна, как ты мудра, как ты отзывчива и ласкова…
— Ребенку нужна мать, — слабо запротестовала Чаха. — Как бы ты ни любил его, Келе, без меня он погибнет!
— Моя сестра недавно родила дочь, — сказал Келе. — Она выкормит и нашего малыша. Помни о нем, Чаха, как помнишь обо мне. Его имя — Хурсай. Теперь иди… Иди…
Он поднял ребенка. Малыш смешно взбрыкнул ножками, сморщил личико и заревел. Келе с нежностью посмотрел на него.
— Кричи, сын, кричи! Пусть во всех трех мирах слышат: Чаха родила для Келе сына!
— А-а-а! — надрывался ребенок.
— Прощай, Чаха, — сказал Келе. — Прости меня.
— Прости меня.
Он повернулся и исчез. Там, где только что стоял аями с малышом на руках, вился белый столбик снега.
***
— Хурсай, — повторила Чаха. — Какой ты стал большой, красивый…
Мальчик победно улыбнулся.
— Разве мой отец не говорил тебе, что будет хорошо заботиться обо мне?
— Говорил… — Чаха вдруг поняла, что боится задать вопрос, который так и вертится у нее на кончике языка.
А мальчишка — лукавый разбойник! — точно проник в самые тайные мысли своей никогда прежде не виданной матери:
— Что же ты не спросишь меня о моем отце? Вы расстались давным-давно… Почему тебе не любопытно, что с ним сталось? Неужели ты не хочешь узнать, почему он столько времени не давал о себе знать?
— Слишком много вопросов, — сердито ответила Чаха. За притворным негодованием она прятала смущение и сама понимала: слишком неискусной была ее маскировка. — Я угощу тебя молоком, разбойник, и свежими лепешками. А ты расскажешь мне… все-все… И о своих проделках, и о том, как ты рос, и о тех, кого ты любил, и… о своем отце.
— А еще про дедушку, — охотно добавил мальчик. Он протянул к Чахе руки, она подхватила его и, прижимая к себе, понесла в юрту.
Смотреть, как сын сидит перед нею на шкурах и угощается свежей лепешкой. Держит ее обеими руками, жадно откусывая то с одного боку, то с другого — как едят все лакомки. Пьет молоко из большой глиняной плошки — аккуратно, чтобы не облиться, а потом облизывает белые «усы» со смеющейся смуглой рожицы.
О таком счастье Чаха даже не мечтала. С тех пор, как она родила сына и рассталась — и с ним, и с Келе — шаманка накрепко закрыла от людей свое сердце. Любить, иметь семью, детей — для нее это было запретным, невозможным. А о малыше, который исчез в снежном буране, она вообще старалась не думать. У него своя судьба. Мальчик живет среди своего народа и, наверное, счастлив — как все любимые дети. А в том, что Келе любит сынишку, Чаха ни мгновения не сомневалась.
Ей же оставалось шаманить. Ходить в верхние и нижние миры, встречать и укрощать духов, договариваться с божествами и демонами, испрашивать благоволения Богов для своего племени.
А тут еще ее брат поднял мятеж против старейшин племени. Набрал сторонников, выступил слабыми силами и был позорно разбит. Бежал, спасаясь от верной гибели, и с ним ушли в Степь его семья. И молодая шаманка Чаха ушла тоже…
И забылось все, что случилось с ней в юности.
Забылось ли? Может быть, таилось в самых дальних уголках души…
И вот прошлое явилось к ней в гости. Сидит, чавкает над лепешкой, постреливает по сторонам лукавыми черными глазами.
И говорит, обтирая рот и шумно рыгая:
— О, мама! Как же я, оказывается, люблю тебя!
Слезы сами собою хлынули у Чахи из глаз. Подхватила сынка, прижала к сердцу.
— И я, малыш, и я тебя очень люблю!
— Ну пусти! — Он вырвался. — Нечего меня мусолить. Я мужчина.
Чаха поспешно разжала объятия.
— Конечно, мой родной. Конечно же, ты мужчина.
— Я пришел говорить с тобой о деле, — обретая неожиданную важность, изрек мальчик. — Отец мой Келе просил тебе кланяться.
Моими устами он говорит: «Чаха, прекраснейшая женщина! Я всегда любил тебя! Я буду любить тебя неизменно!»
— Где же он был все эти годы? — не выдержала Чаха. — Я так ждала его, так тосковала…