Две ночи он выл, как дикий зверь, никого к себе не подпускал — хотел сдохнуть. Но знахарка и не с такими имела дело — умудрилась напоить буяна дурманным зельем. От пахучего снадобья потоком хлынули слезы — выплеснули наружу чуточку боли, облегчили душу. Вот и остался Егоша жить в Чоловках, глядеть на поля, где потерял сестру, вспоминать свою бестолковую жизнь… Только назвался уже не Егошей, взял другое имя, убитого им по оплошке Оноха. В Чоловках его никто не признал, потому и ни о чем не расспрашивали. А для верности Егоша притворился, будто после болезни не может вспомнить ни родни, ни своего печища… Думал: чоловцы засомневаются, насторожатся, но они поверили сразу — сами видели, как тяжко хворал пришлый парень.
— Вот ты где!
Егоша оглянулся. Нелепо размахивая тощими руками, к нему по лядине бежал дядька Негорад, рвал рот криком:
— Я тебя с утра по всем дворам ищу! Где шатаешься, лаготник?! И ранопашец уже прошел, и распрягальник — у всех лядины ухожены, только моя непаханой стоит! Я?то, когда тебя в избе привечал, думал — помощником мне будешь… А ты…
Егоша лениво встал, сощурился на яркое солнце:
— Не шуми, Негорад.
Я тебе сразу сказал: охотник я — Не землепашец. А нынче уж точно помогать не стану — ухожу.
Егоша и сам не знал, почему вдруг решил уйти. И куда — тоже не знал. Одно ведал — не место ему в Чоловках, чужой он здесь. И сколько бы ни прошло времени — не приживется.
— Куда ж это ты собрался? Может, вспомнил род и к своим вернуться решил? — язвительно предположил Негорад.
Егоша усмехнулся. Чужое имя, забытые родичи… Хитро он солгал — не признал Негорад родную кровь. Глупы те, кто болтает, будто она крепче всего соединяет людей…
Вопрос дядьки звенел в Егошиной голове комариным писком, напоминал что?то… Какое?то название…
— В Полоцк пойду, — прислушиваясь к звенящему внутри голосу, негромко сказал Егоша.
— Ха?ха?ха! — притворно засмеялся дядька. — К Блазню своему, что ли, собрался?
О Егошином Блазне ведало все печище. Потешались над верящим в бредовые видения парнем, а он жил ими, не в силах отказаться от последней надежды. Вдруг и впрямь Настену схватил Блазень и унес в Полоцк к Рогнединому знахарю — лечить? Никто не видел сестру мертвой! Утешал себя, надеялся…
Егоша повернулся и молча зашагал к печищу. Припрыгивая, дядька засеменил следом.
— Ты, парень, не дури! О Полоцке и задумках своих бестолковых забудь! Уж не знаю, куда сестрица твоя подевалась и была ли она, но никто, в здравом уме будучи, в твои россказни не поверит!
Аккуратно переступая через влажные борозды, Егоша молчал. Болтовня Негорада не задевала его. Слушал дядькины вопли, как слушают ветер за окном — шумит, и ладно…
Возле самой избы им навстречу, смеясь, выскочили две девки. Круглолицые, розовощекие, с задорными ямочками на пухлых подбородках. Казалось, таких хохотушек ничем не присмирить, однако, углядев Егошу, они смолкли и, не поднимая глаз, поспешно скользнули мимо. Негорад проводил девок восторженным взглядом, причмокнул:
— Ох, ягодки! — И дернул Егошу за рукав: — И они тебе не по душе?
Егоша отвлекся от своих невеселых мыслей, удивленно вскинул брови и, только теперь заметив вдалеке вышитые рубахи девушек, равнодушно мотнул головой.
— Ты, Онох, чудной какой?то, — задумчиво изрек дядька. — Не смеешься, не плачешь, будто и не человек вовсе. Ты…
Писклявый обиженный голос дядьки неожиданно напомнил Егоше Первака — его искаженное болью лицо, злые глаза, громкий, напоенный яростью крик:
— Выродок!
Повторяя, Егоша шевельнул губами. «
— Что, что? — не расслышал дядька.
— Выродок я, — уже громче повторил Егоша и небрежно поинтересовался: — Ты так хотел сказать?
Под его тяжелым взглядом Негорад сжался, принялся смущенно оправдываться:
— Нет… Ну… То есть…
— А ты прямо говори, — спокойно посоветовал ему Егоша. — Без вранья жить легче.
И, оставив за спиной окончательно сбитого с толку родича, пошел в избу.
Собирался он недолго. Покидал в мешок хлеб, порты, рубаху про запас да пялку для шкурок, коли по дороге попадется зверь. Снарядившись, по обычаю присел на порог, обвел глазами убогое дядькино жилище. Изменилось все с детских лет. Иной он помнил эту избу. Тогда горница казалась просторной, лавки — высокими, сундуки — громадными. Мнилось — богат дядька, но нынче видел всю его бедность, а жалости не чуял. Может, оттого, что, другого пожалев, боялся жалости к себе самому?
Поклонившись приютившему его дому, болотник ступил на крыльцо. Растерянно глазея на собственную избу, Негорад по?прежнему мялся посреди двора. Дождавшись Егошу, вскинулся и, уразумев, что слова об уходе не пустая угроза, подскочил с уговорами.
Растерянно глазея на собственную избу, Негорад по?прежнему мялся посреди двора. Дождавшись Егошу, вскинулся и, уразумев, что слова об уходе не пустая угроза, подскочил с уговорами. Сейчас, в самый разгар ярового сева, сила и крепость парня манили его, словно кота масло. Негорад не любил работать, а тут утекала из рук такая удача — дармовой работник!
— Ну куда же ты в драной телогрее? — сетовал он, семеня рядом с Егошей. — Ночи не пересидишь в лесу — замерзнешь…
«Раньше он моей драной одежки не примечал», — косясь на богатый полушубок дядьки, неожиданно сообразил тот и резко остановился.