— «Штуки» трут только для того, чтоб ровнее размазать контактную пасту. И сомневаюсь, что это кому-то нравится. Хотя, признаюсь, иногда людей помучить приходится. Помню, наркоманы в ломке повадились звонить, в день по полсотне вызовов. Нравилось им, когда колют реланиум — бесплатное удовольствие. Так у нас ребята изобрели «гарпунный укол». Иголку перед использованием тыкали во что-нибудь твердое, чтоб она загнулась, чтоб кусочек задницы с собой вырывала. А если при этом шприц вводить, вращая, да еще и рывками, то удовольствие выходит незабываемое.
— И что, перестали звонить наркоманы?
— Звонить-то давно перестали, их ведь с реланиума на анальгин с димедролом перевели.
— Говорила же, вам нравится людей мучить… Гриша, а ты не боишься, что какой-нибудь твой пациент умрет, и тебя в тюрьму посадят?
Григорий рассмеялся:
— За пациентов я всегда боюсь, но вот тюрьма — это вряд ли. Тюрьма бывает, когда, например, пьяная медсестра в капельницу вместо глюкозы жидкость для мытья стекол зальет. Да и то может отмазаться. В тюрьму меня раньше надо было сажать, еще в институте, когда я знакомым ребятам липовые справки делал.
— Какие справки?
— Ну, чтоб в колхоз не ехать, или на физкультуру не ходить, или лекции пропускать. Многие делали — за бутылку, за сигареты. Один студент у нас на потоке очень веселый был, так он мужикам диагнозы затейливые ставил — ушиб матки, например, или вагинальный кашель.
— И сходило с рук?
— Сходило, пока в политехническом не попался преподаватель, который латынь знал.
— И что было?
— Ничего особенного не было. Просто перед каждой лекцией этот профессор интересовался у парня, который со справкой попался: «Как ваша матка, не беспокоит? Придатки в порядке? Могу посодействовать в покупке утепленных трусиков».
Светлана засмеялась было, но тут же согнала улыбку с губ.
— Ну, вот, — укоризненно сказала она. — Начали разговор с живого и мудрого моря, а перешли на такие гадости. Это я виновата. Я как все — с врачом разговариваю о болячках и думаю, что ему только это интересно. Часто, Гриша, к тебе незнакомые пристают со своими болячками?
-Бывает, Но Донской научил, как с этим бороться.
— Интересно… Опять какая-нибудь гадость?
— Еще какая! Если разговаривать не хочется, а вокруг много людей, то надо погромче спросить:
«А под себя часто мочитесь? А зловонный гной из пупка выделяется?» Ну, и все, больше не пристают.
— Действительно, гадость. Хватит о гадостях. Давай помолчим.
Пройдя несколько десятков шагов, Светлана вдруг тихо засмеялась.
— Вот смотрю я на тебя, — сказала она, — и вижу: не умеешь ты ни о чем не думать. Идешь, нос в землю опустил, а в голове так и бродит что-то, так и бродит.
— А почему бы нет?
— А потому, что надо расслабиться и отдохнуть. Вот смотри на меня — я иду свободно, в землю не смотрю. И в голове у меня сейчас легко и чисто.
— Я так не умею. Научишь?
— Научу, Гриша! Обязательно научу.
* * *
Наступил день, когда Ивану Сергеевичу Лукову дали наконец полноценно прийти в сознание.
До этого он просыпался лишь однажды, когда, после извлечения из ванны, его поместили в комнату с белыми стенами и гудящими газоразрядными лампами. Это был страшный день.
Он помнил, как тогда дрожали и отдавались болью его мышцы, как странно чувствовались органы, словно бы оказавшиеся не на своем месте. Он помнил и то ощущение, когда, с трудом повернув голову, увидел вдруг свою руку. Не руку, вернее, а уродливую клешню, покрытую шипами и шишками, обтянутую шершавой желтой кожей, из которой торчала грубая щетина.
И как глаза затянула желтая пелена ужаса, как он скатился со стола, обрывая какие-то трубки и обрушивая на пол аппаратуру, как катался по комнате, терся о стены, стремясь избавиться от этой безобразной оболочки, как кричал, кричал, кричал…
Луков не знал, сколько времени прошло с того дня, ибо время превратилось для него в белый мутный кисель, из которого он лишь иногда выплывал, чтоб снова утонуть. Да, были и другие пробуждения — зыбкие и неверные, когда в сознание робко Пробивался дрожащий свет ламп, мир снова обретал форму той же тесной комнаты, доносились какие-то приглушенные звуки. И опять проступал тот первобытный ужас…
Но всякий раз Лукову не давали осознать его до конца. Обязательно появлялся человек в чистом зеленоватом комбинезоне, что-то делал, открывал какие-то краники, звенел посудой и инструментами… И снова наступал покой.
Сегодня все было иначе. Человек в комбинезоне так и не появился, когда Луков открыл глаза и аппаратура принялась тревожно сигналить. Он лежал, пристегнутый ремнями по рукам и ногам. Он ясно различал каждую деталь в этой крошечной комнате со стеклянной стеной, он слышал и осознавал каждый звук. А главное — он все помнил.
Муки, перенесенные в то первое пробуждение, казались пределом того, что может выдержать человек. И тем не менее каждую минуту Луков ждал новых мучений, еще более страшных. Он не знал, чего именно боится, страх жил сам по себе, как может жить в человеке чувство голода. Он готовился перенести еще много нестерпимых минут, каждая из которых являлась новым шагом в пропасть, где рождаются и живут страдания.