Он отпил глоток из темной баночки, которую выудил из кармана халата.
— Расскажи лучше ты, Гриша, про свои перспективы. Я за тебя порадуюсь, мне легче станет.
— Да что рассказывать?..
— А вот, вижу, колечко у тебя на пальце появилось. Как там принцесса, все хорошеет?
— Все нормально, — быстро ответил Гриша, не желая здесь распространяться о том, как ему хорошо и счастливо живется.
— Подружка у нее была, веселая такая… Может, утешит меня на закате жизни? Да не пугайся, Гриша, шучу… Не придется тебе мои инвалидские проблемы решать. Сам разберусь… — Последние слова вышли у него сквозь зубы. — Смотри внимательно, — сказал он через минуту. — Вон туда, между корпусами…
Григорий увидел, как двое врачей очень медленно и бережно ведут высокую статную женщину в черном платье. Позади семенил Шамановский, прижимая к груди какие-то бутыли и свертки.
— Вон туда, между корпусами…
Григорий увидел, как двое врачей очень медленно и бережно ведут высокую статную женщину в черном платье. Позади семенил Шамановский, прижимая к груди какие-то бутыли и свертки.
— Знаешь, кто она?
-Да неужели?..
— Да-да. Александра собственной персоной. Добился-таки мужик своего, через все прошел, но добился. Сколько денег в нее вложил, тебе за всю жизнь столько не истратить.
— Странно, — проговорил Григорий. — Я видел его сегодня с утра, и он не показался мне чересчур счастливым.
— Счастливым?! — Донской фыркнул. — Да ты погляди на него получше! Он готов землю жрать от обиды. Он зубами скрипит, еще чуть-чуть — и завоет.
— Почему? Что-то все-таки не получилось?
— Жизнь у него не получилась, Гриша! Это же судьба: одному везет, другому — нет. Нашему не повезло, у него любимую жену урки ножом пырнули за сто рублей. А он — нет чтобы смириться — начал с судьбой бороться, и за счет этих же урок пробовать себе жену вернуть. Ну а с судьбой бороться — дело гиблое.
— И все-таки, что не так вышло?
— Он однажды напился, — Донской понизил голос, — и сказал мне очень странные слова. Сказал, что это не она, не Александра.
— В каком смысле не она? Что, опять?..
— Да нет, генетические фантазии здесь ни при чем. Видишь ли, эта чудесная женщина четыре года существовала в виде электронной копии в магнитном контуре. А Шаман ее живую помнил, понимаешь? Каждый день рисовал ее в новых красках, забывая про старые. И вообразил в конце концов, что она вылезет из его тухлого ящика, как Афродита из морской пены. А она-то — не Афродита, она нормальная живая баба. Главный богиню ждал, а вылезла простая баба, чуть помятая после репродукции. Для нее этих четырех лет не было, она не знала, что за бури у него в душе бушевали.
— Несчастный он человек, — покачал головой Григорий. — Поневоле поверишь, что нельзя мертвую душу так долго беспокоить и земле не предавать.
— Да, умерла так. умерла — вот как надо. Он ведь только сейчас понял, что все эти четыре года ломился вперед, ничего вокруг не видя и не понимая. Помнишь, Гриша, мультик про волшебную лампу? Там джинн говорит Аладдину, что никогда не будет оживлять мертвых, потому что не терпит запах мертвечины. Наш уважаемый главврач наконец-то унюхал этот запах! Наконец-то понял, что именно в ней, в мертвечине, и копался…
— А ты — разве нет?
— Ну, я-то с самого начала это понимал. Да что говорить, я теперь сам мертвечина.
— Если ты сам так считаешь…
— А ты что считаешь? Давай откровенно, Гриша, ты ведь мечтаешь поскорей смыться к принцессе, чтоб не видеть и не слышать меня! Какой тебе от меня прок теперь?
— Никакого, — покачал головой Гриша.
— Вот!
— Давно уже никакого, — продолжал Гриша. — Мы дружили без всякого прока и резона. Я надеялся, так будет и дальше. А что может помешать? Мне даже коляску твою толкать не придется, она на батарейках. Может, нам прямо сейчас смотаться в город, купить водки…
— Водки мне пока нельзя, — Донской вздохнул и тронул пальцами левый бок. И вдруг он улыбнулся — слабо и мечтательно. — Слушай, Гриша, а возьми меня к себе в больницу. Оформите меня хотя бы кладовщиком, вахтером — кем угодно, хоть разгибателем бананов в столовую. Буду рядом с тобой мужества набираться, слова разные героические от тебя слушать.
— Слова тебе не помогут.
— Да куда уж… Горе побежденным! Но, видишь ли, я понять хочу, что такое во мне произошло? Когда было у меня две жизни — знаешь, как я их ценил, как за них боялся?! А теперь только одна — сытая, спокойная, бестолковая… И так хочется отдать ее без остатка, пожертвовать для чего-то стоящего, чтоб хоть на могиле хорошие слова написали. Но кому она теперь нужна, эта жизнь?
— Тебе в первую очередь, наверно.
— Да ладно, молчи! Я и в той жизни ничего путного не сделал, а теперь куда уж?.. Эх, Гриша, как мне хотелось стать таким же, как ты, — спокойным, значительным, самодостаточным.
.. Сидел бы в кабинете, обложась первоисточниками, и искал себе какую-нибудь истину.
— И что мешало?
— Все истины давно уже подмяли под себя такие вот основательные ребята, как ты, Гриша. Мне осталось только идти между вами — осторожно, чтоб не помешать. Я, наверно, сопьюсь скоро, как думаешь?
— Думаю, не успеешь.
— Плохо ты меня знаешь. Меньше пяти лет я не проживу, а за это время столько можно успеть…