Вскоре они втроем ввалились в квартиру родителей Григория, заставив мать испуганно попятиться от двери.
Отец вышел из комнаты в своей майке с журналом в руке, вглядываясь в лица гостей через очки. Сначала молчал, потом всплеснул руками.
— Быть не может…
Они не обнимались, не прыгали от радости, а лишь сошлись втроем и жали друг другу руки. Молчали и долго смотрели друг на друга.
— Ну, что? — сказала мать. — Собрать на стол, что ли?
Павлов, не поворачивая головы, протянул ей два пакета с гостинцами.
— Пойдемте! — воскликнул отец. — Пойдемте в комнату!
Григорий посмотрел на часы и пришел в ужас. Он проскользнул к телефону и набрал номер Светланы. Не тратя времени на извинения, он сказал, что уже мчится к ней, не разбирая дороги.
Никто не заметил, как он ушел. Его это не удивило и не обидело — компания явно обошлась бы без него.
И лишь на следующий день, когда Григорий по какому-то делу на минутку забежал к родителям, он услышал от отца довольно странные слова.
— Этот человек, которого ты привел, — Шамановский… Держись от него подальше, сынок. Брось все, иди на старую работу. Будет трудно — ничего, мы тебя прокормим. Только не ходи с ним по одной дорожке.
— Но почему?
— Не спрашивай, — отвечал отец. — И не удивляйся, а просто послушайся меня. Я и сам не знаю почему. Я чувствую. За ним словно бы тень какая-то ходит. Да, конечно, ученый он от бога, умница, но… Что-то не так с ним, Гриша. Страшно с ним. И там, в Корее, я это тоже чувствовал. Он неделями в джунглях пропадал, он с кем только не знался там. Он такие ужасы видел, что сам ими пропитался. И никто не знает точно, где он был и что он там делал.
— Я тебя не понимаю, — покачал головой Григорий.
— И не надо. Просто послушай отца. Я не знаю, чем ты у него занимаешься, но добра в этом нет. Хоть он мне и товарищ, хоть и прошли мы с ним через огонь, а все равно, разойдись с ним, сынок.
«А я знаю, что он в джунглях делал, — подумал вдруг Григорий. — Головы людям отрезал и спрашивал, как они себя чувствуют».
Луков зря надеялся, что на городской свалке он останется совсем один. Людей здесь было достаточно, они вели вполне устоявшуюся жизнь, и каждый из них был работником неформальной помойной индустрии. С утра и до темноты они разрабатывали недра городской свалки, извлекая из них то полезное, что каждый день давал город.
Часто Луков наблюдал за ними из лесочка, из канавы, из кучи старого тряпья. Многих он уже знал в лицо. Некоторые приезжали сюда с раннего утра из города, другие жили здесь же — в землянках, в шалашах из фанеры, листового железа и полиэтиленовой пленки. Бывало, в этих же шалашах жили и дети.
Они бродили между куч мусора, ворошили их палками и крючьями, доставали какие-то вещи, разглядывали, стряхивая грязь. Потом бросали обратно или же помещали в мешки, которые таскали с собой.
Эти люди знали, куда и когда подъезжают машины с отходами города, заранее занимали места, ссорились, если кто-то лез на чужую «делянку». Все здесь было, как и в любом человеческом обществе, только на порядок проще, яснее, ближе к истокам бытия.
Все здесь было, как и в любом человеческом обществе, только на порядок проще, яснее, ближе к истокам бытия.
Иногда случалось, что машина приезжала вне расписания — не обычный городской мусоровоз, а какой-нибудь случайный грузовик с неожиданным грузом: то с грудой старых телевизоров, то с осколками гипсовых статуй, то вдруг с мотками еще хорошей ткани.
В таких случаях люди бросали все и неслись, обгоняя друг друга, к этим новым кучам, чтобы первыми успеть разгрести их, схватить что получше… Действительно, все здесь было как в жизни.
Бывало, кто-то уходил в город потрошить мусорные ящики, но всегда с разочарованием возвращался. В городе все уже было поделено.
Найденным добром распоряжались по-разному. Самые хозяйственные раскладывали свои сокровища вдоль трассы, по которой день и ночь шли машины. По выходным проезжающие дачники охотно останавливались, чтоб за копейки купить кастрюлю без ручек, лист пластика, отрезок резинового шланга, моток проволоки или коробку гвоздей, выкорчеванных из какого-нибудь старья.
До темноты не гасли костры на окраинах огромной помойки, обступившей город с подветренной стороны, не смолкали голоса — когда веселые, когда злые, чаще пьяные.
Луков никогда не лез на глаза людям. Наоборот, он прятался от них, выходил из своих нехитрых убежищ только ночью, когда по мусорным горам шастали лишь крысы и бродячие собаки. И те и другие избегали его — крысы ныряли в мусор, собаки — поджимали хвосты и трусили прочь.
Луков искал еду. Здесь было огромное количество всевозможных отбросов, объедков, но иногда попадалось что-то поинтереснее. Очень часто Луков набредал на кучи засохшего хлеба — нетронутые буханки, батоны с маком, с изюмом — все это каменело под открытым небом. Порой попадались груды вздувшихся консервных банок, которые Луков наловчился открывать одним когтем.
Однажды ему повезло, и он по запаху нашел не меньше центнера копченых кур, лежавших под прелой соломой. А в другой раз он поймал и съел собаку. Она еще шевелилась, когда он рвал ее клыками и с шумом втягивал в себя кровь. И что самое удивительное, ему это нравилось. Ему это нравилось!