Он не только набивал живот, но и учился пользоваться своей новой оболочкой. Поначалу было странное ощущение — словно бы находишься внутри не совсем отлаженной, но мощной машины, управляемой мыслью. Захотел — подпрыгнул на пять метров. Захотел — зацепился за высокие ветки дерева. Или одним ударом хвоста перебил хребет той самой собаке.
Его глаза больше не знали тьмы — они хорошо видели ночью. И нос улавливал сотни, а потом и тысячи разных запахов, плывущих со всех сторон. Лучше стали и уши. Луков мог подслушивать, о чем говорят пьяные голоса в сотне-другой метров от него, у костров на окраине свалки.
И это тоже нравилось ему.
Тосковал ли он по людям? Он и сам не мог этого понять. Часто, когда он наблюдал за повседневной жизнью обитателей свалки, его вдруг охватывало шальное желание выйти, перекинуться парой слов со случайным обычным человеком. Но потом он начинал думать о своем прежнем стариковском облике, о больных ногах, об облезлой квартире с запахом тлена. И в эти минуты таким жалким, таким беспомощным и бесполезным существом представал перед ним человек, что он содрогался. Нет, Луков не терзался от безвозвратности тех времен, когда он занимал очередь в пивной.
Одно его по-прежнему беспокоило и днем и ночью — собственная душа. «Не может такого быть, — говорил он себе, — чтоб Сатана, дав человеку облик и мощь дьявола, оставил ему прежнюю человеческую душу — ранимую, слабую, полную сомнений. Есть ли прок темным силам от страшных когтей и зубов, если осталось обычное человеческое сердце?»
У него было достаточно времени, чтоб думать. Часами напролет Луков словно бы ощупывал себя изнутри — осторожно извлекал воспоминания, оценивал их, задавал себе вопросы и пробовал найти ответы. Он искал, где то ядро, где брошенное Сатаной семя, из которого потянутся корни зла? Но ничего не находил.
Его человеческая суть оставалась прежней.
Впрочем, Луков не замечал, что некоторые изменения все же есть. Он не видел, что многие понятия, прежде привычные, теперь ложатся на самое дно сознания, теряя формы и смысл.
Он перестал думать о многих вещах, без которых раньше не обходился ни единого дня. Он безо всякого сожаления выбросил из памяти добрый десяток последних лет и, казалось, ничего не потерял.
Настал миг, когда Луков убедил себя, что душа все еще принадлежит ему. И он сам может принимать решения и совершать поступки. Сам — не дожидаясь приказов из ада.
В его понимании, это была рискованная мысль. Потому что задумал он ни много ни мало — пойти наперекор Сатане. Сделать первый ход, но такой, который вряд ли пришелся бы по душе темным силам. И посмотреть — что выйдет? Почернеет ли небо, как закопченный потолок, ударит ли молния в отступника, или земля разойдется под ногами, открывая путь в огненную пропасть.
В бездонном мраке памяти еще горел огонек, несущий что-то из той жизни, в которую он не мог и не собирался возвращаться. Он помнил про деньги — те деньги, что были связаны с чем-то запретным, жестоким, запачканным болью и горем. Луков с трудом вытаскивал из забвения такие понятия, как «героин», «Снегопад» и, не вникая слишком глубоко в их смысл, осознавал их темную суть.
Деньги, огромное сокровище, которым он владел, были призваны служить злу вот главное, что он решил.
Сначала он подумал, что их нужно уничтожить. Потом пришла простая и светлая мысль — их нужно раздать. Просто разбросать по улице — пусть люди сами решат, что с ними делать. Главное — не пустить их в ту темную среду, где они расползутся хищными червями, чтобы поработить людей. Главное — разобщить эти страшные бумажки, чтобы они утратили свою роковую силу…
На отдых Луков устроился на рассвете. Он спрятался в ветвях старого тополя высоко над землей, где его нельзя было случайно обнаружить. Со стороны свалки уже доносились людские голоса и рев натруженных мусоровозов.
И во сне его не покидали дерзкие мысли и решимость. Еще немного — и он окончательно освоится .в своей новой форме, научится управлять теми страшными инструментами, что дала ему тьма. И тогда нужно будет с новой силой искать самого себя, действовать. Обязательно нужно действовать…
* * *
— Дерьмово выглядишь, — заметил Гриша, заглянув как-то вечером к Донскому.
— Спасибо на добром слове, — последовал смиренный ответ.
Донской сидел в своем кабинете в полном одиночестве и пил коньяк. По осунувшемуся лицу и теням вокруг глаз можно было понять, что он вряд ли хоть раз выспался за последние дни.
— В моем положении можно выглядеть как угодно, — с горечью добавил Донской. — Это ничего не изменит.
Какая-то вялая безнадежная тоска прозвучала в его голосе. И почему-то Грише показалось, что связана она не с пропавшим пациентом, не с рабочими неприятностями, к которым Донской наверняка давно привык. Нечто более серьезное и тягостное мучило его, и никто не знал, что именно давит ему на сердце.
— Что там наш психоаналитик? — поинтересовался Гриша. — Оправдал свой гонорар?
-Да ну, к черту… — отмахнулся Донской. — Хватается за соломинку, как утопающие. Не стоило даже связываться.
— Не стоило, — согласился Гриша. — А то скатимся до экстрасенсов и ясновидящих.