А потом на Гавка кто-то очень невежливо наступил. Нет, конечно же, хвостатый информатор чувствовал, что не всё в порядке — ему снились кошки, а это верная примета грядущих неприятностей, — но чтоб вот так, среди белого дня, босой ножищей по его, Гавка, конечностям…
Пес залаял, разбудив всех дремлющих сторожей Университетского квартала, и бросился в погоню.
В него швырнули камнем. Потом — другим. И еще чем-то. И еще раз прицелились… Но храбрый Гавк, хоть и носил оскорбительное прозвание Малый, не растерялся. Он подскочил, оглушительно лая, и вцепился в обидчика.
У Гавка была своя, отработанная в уличных драках, тактика ведения ближнего боя. Он подпрыгивал и смыкал челюсти на ближайшем, принадлежавшем нападающему, объекте — руке, ноге, плаще или, как в данном случае, блокноте в кожаном переплете. Природа наделила Гавка неправильным прикусом, причем постаралась на славу — стоило чуть посильнее сжать челюсти, как верхние зубы цеплялись за основания нижних, что и приводило к идеальному замыканию. Зная о своих потенциальных кусательных возможностях, Малый Гавк был вынужден придерживаться строго иррационального питания — либо глотая куски целиком, либо на протяжении долгого периода устраивая себе лечебное голодание. До тех пор, пока не найдется добрый человек или гном и не разомкнет домкратом сцепившиеся челюсти.
Так вот, главное в атаке Гавка было — подобраться поближе и укусить, а остальное довершал сам противник. Он начинал орать на прицепившегося пустобреха и пытаться стряхнуть его с себя. Редко у кого был при себе карманный ломик, а остальные орудия с крепостью гавкова прикуса не справлялись, так что можно было расслабиться, поджать лапы, утробно рычать и вращать глазами из-под косматых бровей, доставшихся от прадедушки, шуттберийского терьера, — и вихляться, вихляться и еще раз вихляться. Пойманные агрессоры матерились, вопили, обещали расколошматить мерзкую суку о ближайшую стену (наглый поклеп, Гавк был кобелем завидным), скидывали с себя дворнягу, плащ, пытались отцепить руку — это, в конце концов, было проще, чем разжать неправильные, но такие стальные челюсти.
Вот и теперь Гавка пытались оттащить от блокнота в три руки. Пес для острастки порычал и еще крепче вцепился в бумагу. Его трясли, им пытались поколотить ближайшее дерево, потом наглый на-хвост-наступатель попытался дать Гавку взятку в виде бутерброда с ветчиной. На блокнот выделилось энное количество слюны — да и только. Пес крепко держался за свою добычу и решительно не собирался не отдавать ему никому и ни за что.
* * *
21-й день месяца Паруса.
Талерин, приблизительно половина третьего ночи
Отец Джером добрался до постели. Поправил подушку, вытянулся и испустил счастливый вздох. Наконец-то можно отдохнуть и поспать. А ведь когда-то он хотел стать священником Обители Отдохновения Ночного именно потому, что считал: все здешние адепты только и делают, что спят, храпят, наслаждаются сновидениями и вкушают прочие дары Гьюпсюэ, божество Ночи, Сна и Отдохновения. Джером, выбирая свое предназначение, как-то не учел, что придется утешать всех, кому милости божества не достанется. И делать это исключительно по ночам! Спасать кого-то от бессонницы, когда у самого глаза слипаются и челюсть едва не выворачивает от сдерживаемого зевка… О, доброе Гьюпсюэ, за что!
Стоило отцу Джерому смежить веки, как раздался оглушительный стук в дверь Обители.
— Я сплю и ничего не слышу, — ответил священник сквозь плотно сжатые зубы.
Стук повторился. Кажется, стучали двое.
— Я сплю — и очень крепко! — отозвался отец Джером. — И совершенно ничего не слышу!
Теперь стучали как минимум три кулака и четыре подметки.
— … вашу…, — пробормотал священник. Поднялся, поправил складки рясы — зная, как много жителей Талерина страдает бессонницей, он и не пытался спать в пижаме или, допустим, в ночной рубахе. Не то, чтобы Джером не ценил комфорт — напротив, он очень ценил доверие со стороны прихожан и единоверцев, и, по мере возможностей, старался не шокировать их видом своих ночных распашонок и колпаков, принимая спешные полуночные исповеди. — Иду, иду!..
Священник подхватил черно-белый символ веры, и, шлепая босыми пятками, спустился к воротам.
Обитель Отдохновения Ночного была погружена в приятный сумрак погожей летней ночи, и отец Джером не спешил зажигать факел или свечу: опыт ему подсказывал, что в темноте люди, гномы и кентавры засыпают быстрее. Да и украшающие маленький храм скульптуры Гьюпсюэ, подаренные благодарными прихожанами, в полутьме эффектнее смотрятся. Разят, прямо-таки, наповал… Правда, только при свете дня можно оценить, насколько Гьюпсюэ доброе боженько — ведь оно далеко не всегда показывается воочию тем, кто жаждет Отдохновения Ночного. Ладно, если что — отец Джером знал, как поставить фонарь на ступеньки обители так, чтобы он подсвечивал нужное воплощение; сейчас быстренько выслушать, какой кошмар кому приснился — и обратно к подружке-подушке. Только бы не Монгел, только бы не Монгел…
Судьба услышала мольбы святого человека. Пришельцы, ломившиеся среди ночи в Обитель, не были ни Монгелом, ни его альтернативой — Легномом. Этот были обычные люди, босые, грязные, в изрядно поношенной одежке с чуждого плеча и порядком обросшие полудикими бородами.