— Так остальные конюха, кто ему лошадей выводил, сейчас все по ипподромам… Сезон-то скаковой в разгаре, они при конях. А тот, что непосредственно Заказа выводил, вообще в больнице лежит — копытом досталось…
— Значит, этот питерский одного коня фотографировал?
— Не-е, многих. Почти всех продажных… ну, кого продавать собираются. На карточки снимал и на видео. Теперь почти все так, кто лошадей покупает… В «Свободе» привыкли уже, никто и внимания не обратил…
— А на чём приезжал? Тоже не обратили?
— На легковой.
— А модель машины? Цвет? Номер?
— Народ говорит, какая-то серенькая иномарка. Но какая — а Бог её… Только то, что сам за руль не садился. Может, потому, что машина не его была, а может, после пива… Это Шелепин точно помнит. Мужики за пивом к багажнику подходили — за рулём другой сидел.
— Ладно… — Панама сунул в пепельницу окурок и вынул новую сигарету. — А ты чем порадуешь?
— Ну, я-то… Я поехал на ипподром. Встретился с Гавриловым Петром Ивановичем, тренером совхозным. Первым делом расспросил его, кто коня забирал… опять же, ясное дело, словесный портрет…
— Ну и?.. — У Панамы вспотела ладонь, державшая трубку.
— И ничего общего. Совершенно другой человек. Тот, что в «Свободе», — плотный такой, коренастый, русоголовый. А этот — чернявый и худее в два раза…
На самом деле Панама чего-то в этом духе и ожидал.
— Решил я, — продолжал рассказывать Олег, — выспросить у обслуживающего персонала, не знаком ли им человек с Колькиного портрета. Так, на всякий…
Антон снова напрягся, нутром чувствуя — сейчас парень ему преподнесёт кое-что интересненькое.
— Ну? — не вытерпел он. — Рожай поскорее!
— По ходу дела добрался до ихнего жокея, Анисимова… и вдруг вижу — менжуется [41] парень… Ага, думаю! Ну и взял его в оборот. Завёл в конюховку, достаю протокол допроса свидетеля, предупреждаю о даче ложных показаний… короче, поднажал. И вот что натряс: дескать, он вообще-то не очень уверен, этот или не этот, но в самом начале сезона приезжал мужик похожий на ипподром. Водкой его пытался поить, в ресторан приглашал… Анисимов отказался, и тогда тот достаёт две сотенные баксов и говорит: очень, мол, хочу Заказа купить, а Цыбуля, мать его разэтак, не продаёт. Прошлый сезон конь неважно скакал, так, значит, как бы устроить, чтобы и в этом году он не лучше?.. Тогда-то Цыбуля уж точно его на продажу… И если Анисимов, стало быть, окажет содействие, то ещё триста баксов получит. В качестве комиссионных с покупки… Долго Анисимова уламывал. И уломал. Жокей двести взял и… Антон Григорьевич, — тут голос опера стал доверчиво-просительным, — я ему обещал, что не буду карать, если он сам мне всё…
Антон Григорьевич сделал вид, что не слышал.
— Взял, значит, — и дальше что? В скачках коня тормозил? Это, чтобы ты знал, должностное преступление. На Анисимова твоего дело заводить надо.
— Ой, Антон Григорьевич, там очень всё сложно… Конники эти… Я как попробовал разобраться, так крыша чуть не поехала… — С этим Панама спорить не стал: успел на собственном опыте убедиться. — Если вкратце, то можно ничего криминального не делать, а конь не поскачет. И придерживать не понадобится…
Панама нахмурился:
— Например?
— Пожалуйста. Напоить или накормить перед скачкой — и куда ему с полным-то пузом? И других мулек немерено… Одно скажу я вам, Антон Григорьевич, — тёмное это дело, скачки…
— Ну так что? — добивался Панама. — Анисимов его поил перед заездами?
— Сам — нет. Там и других хватает…
— Но знал, что с конём делают?
— Может, и знал. Попробуй докажи…
— Но инициатива — его?
— Говорит — нет…
— Ну Господь с ним, с Анисимовым твоим, потом с ним разберёмся. Ещё что?
— Был я, Антон Григорьевич, на железнодорожной станции. Никакого коня там в те дни вагоном не отправляли. Всё очень просто. До гениальности… В одни ворота ввели, в другие вывели. Погрузили в коневоз — и адью! И никто эту машину, что характерно, не видел и не слышал. А скорее, просто внимания не обратили. Их там вокруг…
«…78 RUS», — снова вспомнил Панама. Но всё же спросил:
— А охрана? А пропуска?
— На погрузку въездной пропуск не нужен. А на выгрузке… там охрана привыкла, что коней на ипподром часто привозят. И своим ходом со станции, благо недалеко. Они с ипподромовских и не спрашивают…
— Я-а-асненько, — протянул Панаморев. — То есть история у нас, Олежек, наклёвывается прелюбопытнейшая. Всё понятно, что ничего не понятно. А деятель этот, ну, что жокею двести баксов всучил, больше на ипподроме не появлялся?
— Нет, Антон Григорьевич. Ни разу. Я всех опрашивал: и администрацию, и на других отделениях… Никто больше не видел…
Панама ненадолго задумался…
— Ладно… Олежек, а что у нас по убийству? По пенсионеру-тотошнику?
Молодой опер снова зашуршал бумагами, принялся говорить…
Дождь почти прекратился. Тяжёлые капли, нещадно лупившие по спине и бокам, рассеялись мелкой водяной пылью, плававшей в воздухе. Над травянистой низиной, где люди выстроили посёлок, повис туман. Ближе к лесу он становился плотнее, а непосредственно возле домов обретал прозрачность — тепло разгоняло его.
Пока длилась ночь, Паффи всё ближе и ближе подходил к человеческому жилью… Утро застало его возле небольшого, аккуратно сложенного стожка в двадцати шагах от одного из домов на окраине. Дождь промочил старого коня до костей, сделав его из гнедого караковым. Вода стекала по морде, капала с ресниц. Грива и хвост слиплись. Лишь кое-где в пахах и под мышками шерсть оставалась сухой…