После несколько затянувшегося объяснения с местными властями (в Персии, как и в любой устоявшейся монархии, реальная власть всегда принадлежала, принадлежит и будет принадлежать чиновничеству, которое этой властью пользуется умело, поминутно и повсеместно доказывая, от кого на самом деле зависит движение любого, даже самого простенького дела; в быту это называется бюрократизмом) лейтенант Измайлов со своими спутниками получили разрешение двигаться в Тегеран; им даже была придана — свита не свита, скорее конвой, без которого им пришлось бы крайне трудно, ибо чиновники произрастают на каждом фарсанге дороги, и каждому хочется жить и благоденствовать; если бы не сопровождающие, умело орудовавшие и голосом, и нагайками, россиян обобрали бы до нитки уже в самом начале путешествия. Однако с помощью пестро одетых всадников, которым чиновники неизменно уступали (в Персии, да и не в ней одной, военные в те времена — только ли в те? — стояли в обществе все же куда выше столоначальников), удалось без особых происшествий добраться сперва до Решта, потом — в четыре перехода — до Кереджа, откуда столица была уже едва ли не видна простым глазом.
И наконец беглецы растворились, как бы канули в неизвестность в обширном, многолюдном, многошумном и пыльном городе царя царей, шахиншаха, оплота ислама — как, во всяком случае, принято считать в шиитской его ветви. Если бы даже и была за цесаревичем погоня — чего на самом деле не случилось, потому что со свойственной большевикам высокомерной неряшливостью они то ли не потрудились уточнить, все ли члены императорской семьи были убиты, то ли просто испугались донести, что престолонаследник и одна из царевен исчезли: наказание за ротозейство было бы жестоким; если бы даже, повторим, погоня и была, то теперь она уже ни к чему бы не привела, ибо мало было в те времена мест под луной, где можно было бы затеряться с такой легкостью, как в Тегеране…
* * *
— Наташа! Ты чем занята?
Она подошла.
— Чем занята? Продолжаю бояться…
— Сядь…
И в самом деле: я ушел в дело, а она продолжала переживать. Надо было чем-то отвлечь ее.
— Слушай, а ведь я до сих пор не спросил тебя: а как ты сама относишься к исламским порядкам?
Она, похоже, не ожидала такого вопроса, и на секунду-другую задумалась.
— Знаешь, мне, наверное, все равно. Странно?
— Но ведь ислам достаточно суров с женщинами, правда? Шариат…
Нет, она вовсе не была малограмотной в таких вопросах. Это было приятно.
— В России, — сказала она, — никогда не будет исламского фундаментализма, так мне кажется. А кроме того… женщины уже были в руководстве, даже во главе исламских стран: Пакистан, Турция… еще где?
Я не стал перечислять.
— Значит, наденешь чадру?
— К чему? Ее ведь только в Иране носят…
— Ну что же, — сказал я, — ты права. А что из этого следует?
— Ну, что?
— Что нам придется совершить кражу со взломом.
Она снова не удивилась.
— У Хилебина?
Я кивнул.
— К сожалению, — сказала она, — этого я просто не умею.
— Увы, я тоже, — соврал я. — Но придется рискнуть.
И снова вернулся к тексту.
Итак, император в изгнании добрался наконец до Тегерана. Сперва маленький отряд остановился на каком-то занюханном постоялом дворе, где новоприбывшие вроде бы никого не интересовали и потому чувствовали себя в относительной безопасности. Жить пришлось скудно. Вскоре казаки и башкиры заговорили о возвращении: на родине шла крутая драка, и им казалось неприемлемым отираться здесь, когда там на колеблющихся весах лежала судьба России, а еще прежде России — их родных и близких и их хозяйств. В конце концов, там и семьи их оставались, и зажиток; в ту пору многим еще казалось, что все может закончиться хорошо. Подъесаул Горбач откровенно переговорил об этом с лейтенантом флота, и воинство стало готовиться к возвращению. Окончательное решение было принято, когда до них добрался посланец капитана, чтобы сообщить, что после долгих переговоров судно освобождено и собирается в обратный рейс, так что если кто-то желает возвратиться домой, это будет самым удобным случаем; капитан обещал перевезти людей бесплатно, а неподалеку от Гурьева должны были их ждать лошади, оставленные там на попечение коноводов. Лошадь для казака или башкирского степняка — вы сами понимаете, что такое.
Лошадь для казака или башкирского степняка — вы сами понимаете, что такое.
Итак, почитая свой долг выполненным, они решили возвратиться. Измайлов всю последнюю ночь, не смыкая глаз, раздумывал об этом. Под утро он пришел к выводу, что оптимального выхода здесь не было: как ни поверни, все получалось плохо. Приказать им остаться? Однако ни по какому уставу лейтенант Российского флота не был для них начальником — даже для казаков, башкиры же вообще не принадлежали к армии. Участвовали в спасении цесаревича они по своей доброй воле — и вот сейчас эта же воля звала их назад. Такой силы, чтобы удержать их, у Измайлова не было: моряки находились тут в меньшинстве. Но даже если бы ему удалось каким-то способом склонить их к невозвращению — было ли бы это выходом? Не такая уж малочисленная группа вооруженных молодых людей, не персов и вообще не мусульман, не знающих ни языка, ни нравов и обычаев — группа эта не могла не обратить на себя внимание сперва ближайших соседей, а потом и властей; но не в интересах престолонаследника было — привлекать сейчас к себе чье-либо внимание. Кстати, англичан в Тегеране было не так уж мало — а в них лейтенант разуверился уже навсегда. Они могли, по его твердому убеждению, если того потребуют какие-то сиюминутные интересы Британской империи (а этих интересов на Среднем Востоке у Англии во все времена было с избытком, еще с крестовых походов), выдать наследника большевикам — если те, разумеется, утвердятся у власти; но ведь и это могло случиться, вопреки всем желаниям и большинству прогнозов; могло. Так что попадаться на глаза кому угодно (в наше время сказали бы «засвечиваться») никак не следовало. Кроме того, все это воинство надо было бы как-то содержать: кормить, одевать-обувать, развлекать даже; а на какие-такие шиши? Измайлова и так уже начинало беспокоить все более пристальное внимание, какое его воины начали оказывать персиянкам; здесь это могло в любую секунду привести к взрыву: не Россия, нет, совсем другая страна.