Закрыв футляр, я позвонил наконец в Реан. Дал обстановку. Сказал, что дожидаться не буду, но если есть неподалеку человек, пусть подошлют: терять спавшего клиента не хотелось. Мне ответили: человек по соседству есть, сейчас его поднимут по тревоге и пришлют. Минут через десять.
— Обожду, — сказал я. — Пишите адрес. Установите, кстати, кто владелец этой хибары. Потом скажете. Здесь пусть ваши сразу же осмотрят по всей форме. Человеку я оставлю один препарат — сдадите на анализ. О результатах доложите. Я буду в номере.
Мне ответили:
— Противопоказано. Там… небольшой беспорядок.
— Яснее?
— Был визит к вам.
— Жертвы?
— Есть.
— Взрыв?
— Нет. Газ. А охранявший вас нейтрализован иголочкой с ядом. Из пневматики. Все профессионально.
— Понял. А по Игре?
— Пока все тихо.
— Значит, надо ждать утром.
— Ждем. Как вас информировать? Куда вы сейчас?
Я назвал координаты. И сказал Наташе, вошедшей в комнату:
— Значит, так: едем к тебе.
Она кивнула, словно ничего другого и не ожидала.
— Сейчас нас тут сменят — и тронемся. Можешь пока выпить… Хотя лучше не надо. Этот паренек наверняка собирался о тебе позаботиться. Просто ты его упредила. Кстати: а как у тебя оказалось с собой это средство?
— Нормальное снотворное, — сказала она спокойно. — Всегда ношу с собой. Ему просто увеличила дозу.
— Ага, все ясно, — сказал я, подошел к дивану и стал смотреть на лицо спящего. И мозаика в памяти стала постепенно складываться в ясную картинку.
Незнакомец на Западном вокзале, назвавший меня вышедшим из употребления именем.
Там, правда, была еще бородка — круглая такая аккуратная бородка вокруг лица. Но это — дело, так сказать, наживное.
А вот на посольском приеме, когда он разносил дринки, бороды не было. Зато прическа: волосы другого цвета, прилизанные, покрытые лаком — все как полагается.
Он, значит, и нагнал меня в переулке. Одинокий со скрипкой, снабженной глушителем. Или как тут правильнее сказать? Модератором? Сурдинкой?
Но не только там встречались мне эти черты лица…
Я нагнулся, повернул его голову, вглядываясь. Да, особенно за ушами. И нос, кажется, тоже. Да, и нос. Ну что же — сработано на четверку, не более того. Торопились, видимо. К празднику им требовался полный комплект.
…Послышался звук снаружи: подъехали. Через минуту постучали в дверь. Я на всякий случай взял автомат и пригласил войти.
Мы взаимно опознали друг друга. Я приказал дожидаться группы, передал найденный в кармане препарат в маленькой, плотно закрытой коробочке и сказал Наташе:
— Ну — поехали?
Она кивнула.
Уже в машине я, не удержавшись, спросил:
— Жалеешь — что оказался не тот?
Она ответила не сразу:
— Нет.
Но тут же добавила:
— Пока — не жалею. Иначе…
Что «иначе», так и осталось при ней.
Впрочем, не зря сказано в суре семьдесят четвертой: «И мы погрязали с погрязавшими». Так что никого не станем винить: право это — не за нами.
10
До жилья Наташи, ставшего для меня уже достаточно привычным, мы добрались не без препятствий; хотя то были, если можно так сказать, препятствия приятного свойства, ни ей, ни мне никакими бедами не грозившие. Скорее напротив.
Я намеревался свернуть с МКАД на Ярославку; тут меня и остановили: выезд был перекрыт, надо было разворачиваться и съезжать на параллельную. Наталья чуть не заплакала в голос, я высказался — однако лишь мысленно: жизнь в Германии заставила меня уважительно относиться к полиции. Запрет относился, естественно, не ко мне лично; заворачивали всех. Я на миг вышел из машины: с высоты роста рассчитывал лучше разглядеть, в чем же суть, — и разглядел. Пришлось тут же выругать себя за рассеянность: я ведь знал, что ночью тут будет не проехать, но вот — за всеми волнениями вылетело из головы. Пока я занимался самокритикой, офицер из оцепления подошел ко мне, чтобы поторопить или, может быть, применить санкции за остановку в неположенном месте. Он начал на достаточно высокой ноте; пришлось предъявить документ — не журналистскую карточку, но и не самый убойный, для него хватило и этого. Он проглотил язык и отсалютовал, я кивнул ему, заглушил мотор, попросил полусонную Наташу обождать немного, и прошел за оцепление. Я знал, что там находится, но знать — одно, а увидеть перед собой, и может быть, даже потрогать руками — во всяком случае, именно для меня и именно сейчас — было чем-то, очень близким к счастью.
Здесь стояли войска; на специальном тренировочном плацу проводилась одна из последних репетиций парада Столетия Победы.
Я всегда любил не только Флот, но и Армию, хотя уже давно не нахожусь в строю. Но последние двадцать с лишним лет практически не видел ее — разве что по TV, по российским глобальным или немецким программам. Но ящик не передает тепла и запаха разогретых боевых машин, солдатских комбинезонов и сигарет, кожи и смазки; микрофоны не улавливают того, что говорится не на публику, а между собой; объективы камер не заглядывают в упор в глаза.
Именно всего этого мне и не хватало, и сейчас я спешил утолить свой голод по этой информации, хотя непосредственного оперативного значения для меня она и не имела.
Я ступал неторопливо, силой удерживаясь, чтобы не сорваться на бег. Шел и думал о том, как ухитрилась армия выжить в тяжелейшие для нее (и для других тоже) девяностые — нулевые годы, полураздетая, полуголодная, недовооруженная, разучившаяся побеждать, недоумевающая относительно своего будущего, запутавшаяся в реформах, до конца не понятных даже их авторам, потерявшая уважение в мире и — что куда важнее и горше — в собственном народе, когда только генеральские фуражки задирали свои тульи все выше — головы же, напротив, клонились долу. Что удержало ее? История, конечно: она часто выручает в роковые минуты. Но история не кормит, не снабжает, не горит в цилиндрах и турбинах моторов, она лишь помогает наилучшим образом использовать то, что у тебя в руках. Призвание людей, на чьих плечах армия тогда выстояла, чтобы вскоре начать уверенное движение вперед? Разумеется; но и одного желания, одной страстной любви, одних талантов недостало бы. Нужны были деньги; и когда они появились (мы знаем, откуда), золотые семена упали на хорошо, тщательно подготовленную почву. И пошло в рост…