Я решительно подступил, исполненный уверенности в себе:
— Господа, это очень нехорошо. На этих двух местах лежали платочек дамы и мой сверточек: кресла забронированы за редакцией германского журнала…
Я не жалел акцента, произнося эту тираду.
Названное имущество мне вернули сразу же; но я не отступал:
— Так поступать очень нехорошо, вы должны стыдиться. Желают ли господа, чтобы я позвал распорядителя? Он подтвердит вам…
К счастью, в России иностранец — всякий — все еще в немалой степени V.I.P. Будь он даже европейцем.
— Да ладно, раз вы так говорите…
Мы уселись.
— Молодец, — негромко сказала она, улыбнувшись. — Браво.
Черт его знает — я почувствовал, что краснею, на этот раз непроизвольно. Просто от удовольствия — и смущения. Клянусь посылаемыми поочередно и передающими напоминание: сура семьдесят седьмая. И выше: «А обидчикам приготовил Он наказание мучительное».
Вот пусть теперь и поищут места для себя.
На трибуне Изгонов уже боролся с нервной одышкой. Я глазами отыскал в президиуме Бретонского. Выглядел он — после моей накачки — весьма и весьма импозантно. Мне захотелось подмигнуть ему и крикнуть: «Ну что, взял талонами?» Но я сдержался.
Но что-то надо было сделать. Просто необходимо. Требовался поступок. И я совершил его: взял Наташу за руку. Ее пальцы слабо дернулись, словно обозначив желание высвободиться, но этим она и ограничилась. И мне стало очень хорошо. Невыразимо хорошо. Хотя Изгонов уже затянул свое «Э-мм-э».
4
Хорошо, что текст доклада был заготовлен заранее: в исполнении Изгонова половина смысла терялась, и боюсь, что далеко не все участники сборища смогли путем разобраться в прыжках и гримасах российской современности. Хорошо, что не пожалели денег на размножение текста, который предоставлялся каждому бесплатно, за счет Федеральной партии. Поэтому пока партийный деятель продолжал, кряхтя и поминутно спотыкаясь, терзать слух участников, я предался совсем другому удовольствию: почти совсем закрыв глаза, изолировался от мира и получал какие-то впечатления только через пальцы Наташи. Я так и не выпустил ее руки, и это было куда важнее, чем всякие политические кунштюки. И тем не менее придется к ним возвратиться, потому что если вы читаете этот текст, то вовсе не из интереса к моим личным переживаниям. Конечно, если бы вы могли увидеть Наталью, да к тому же моими глазами, то отнеслись бы к моим эмоциям совершенно по-другому.
Конечно, если бы вы могли увидеть Наталью, да к тому же моими глазами, то отнеслись бы к моим эмоциям совершенно по-другому. Но вы ее не видели. И вот все об этом.
Всему на свете приходит конец; наступил он и для изгоновского доклада. Никто из присутствовавших нимало не огорчился, когда сразу после завершения, не ознаменованного никакими торжествами, салютами и если не военным парадом, то хотя бы прохождением почетного караула под звуки духового оркестра, — был объявлен и второй перерыв. Весьма своевременно, потому что докладчик не только охрип — что для привычного оратора необычно, но и буквально промок насквозь, пот лил с него, словно состязаясь если не с Ниагарой, то по крайней мере с Петергофскими каскадами, так что ему явно следовало сменить рубашку, а еще лучше — и белье. Зал поднялся и, на ходу сбиваясь в группки и переговариваясь, присутствовавшие потекли в направлении буфетов, в которых недостатка не ощущалось, даже если не считать того, которым мы уже пользовались. Как сказано в суре «Совет», в айяте тридцать четвертом: «Все, что вам доставлено — удел жизни ближней».
— …Послушай, я уже просто не чувствую пальцев, — жалобно прошептала Наташа.
Я наклонился и поцеловал эти бедные пальцы.
5
То ли Бретонский был и впрямь сильно напуган, то ли, наоборот, собирался торжествовать окончательную победу — хотя не исключена и возможность, что он просто-напросто старался держать данное обещание, — так или иначе, он действительно ждал нас около лифта для избранных, и без всяких осложнений провел наверх, в харчевню для небожителей. Усадил за столик. Заказал прохладительное. Пока он объяснялся с официантом, я с любопытством оглядывался. Весь мой список был здесь, и еще какое-то количество людей, в него не входивших и потому интересовавших меня куда меньше. Шейх Шахет абд-ар-Рахман, находившийся в Москве вот уже две недели — как полагали, в связи с подготовкой Всемирного совещания нефтяных стран, — возвышался в центре довольно плотной кучки россиян. Меня он, разумеется, не заметил — как и я его. Вообще у каждого политика тут была своя кодла, друг же с другом они не очень общались; видимо, участием в съезде исчерпывались их совместные интересы, в остальном же они выглядели скорее конкурентами. В печальном одиночестве пребывал разве что никуда, как оказалось, не уехавший Изя Липсис; завидев меня с дамой, он дернулся было в мою сторону, но вовремя остановился и отвернулся столь равнодушно, что в другой обстановке я бы даже, пожалуй, обиделся. Мне показалось, впрочем, что, отворачиваясь, он весьма выразительно подмигнул, из чего я заключил, что происходящее ему скорее нравится, чем наоборот.
А вот мне оно вдруг нравиться перестало. Липсис; я не очень удивился, когда он давеча подсел ко мне; а ведь над этим стоило, пожалуй, призадуматься. Он не только приехал сюда, где ему вроде бы делать было совершенно нечего: не ради же встречи со мной на самом деле. Он еще и ведет себя не как-нибудь, а словно обладает полным правом участвовать в наших российских делах. То есть право такое у него есть, конечно; но ведь далеко не всякое свое право человек использует. Почему он с интересов предполагаемой Иудеи переключился на материи чисто российские? Мало того. Он участвует в работе партии азороссов, и наверняка — в ее финансировании, хотя не из своего кармана, разумеется. А из этого следует — из этого должно следовать, что он одним из первых сможет встретиться с претендентом Искандером, — то есть Великим князем Александром Александровичем. И если взглянуть на Изю с определенной точки зрения, то, может быть, он и есть тот, кого я ищу, кого обязан найти?