Вот они наконец совсем рядом. Здесь стояли тяжелые машины, крейсеры полей, пушечно-ракетные подушечники на реактивной тяге, с тройной защитой и компьютерным перехватчиком чужих ракет, восхитительно страшные даже в неподвижном безмолвии. Вероятно, они пришли сюда незадолго до нас — только теперь я сообразил, почему на перекрестках и развязках этой ночью виднелось множество военных регулировщиков. Дальше можно было заметить боевые машины пехоты; не знаю, та ли это была модель, что я недавно видел куда южнее, далеко за пределами России, — или уже что-нибудь поновее. Пехота с них разминала ноги, тлели редкие сигареты, хотелось подойти к ним и потолковать, но не оставалось времени — да и не стали бы они разговаривать с гражданским на интересовавшие меня темы, а предъявлять каждому документы было тоже не след. Несколько военных обогнало меня, направляясь к площади, все в полевом камуфляже, звездочек было не различить; я почувствовал на себе их внимательные взгляды, но никто меня не остановил, и это было хорошим признаком: значит, крепкой была уверенность в том, что оцепление несет службу исправно. Там, где один пытается доделывать за другого, никогда не будет военного порядка. Они отдалялись от меня, шагая упруго и напористо, а я почему-то вдруг остановился. Не то чтобы расхотелось общаться, но я понял вдруг, что это радостное ощущение своей силы, духовной и материальной — их ощущение, а у меня пока не было права на такое. Через немногое время прозвучит над площадью: «К торжественному маршу! По-баталь-онно! На одного линейного дистанции!..», и все прочее, что полагается — и начнется праздник силы. Но чтобы он начался и завершился так, как нужно было для России, мне надо еще поработать…
Я повернул назад и возвратился к машине. Стоявший на выходе отдал честь, я кивнул в ответ. Машина стояла на месте, Наталья спала, пристроившись боком на сиденье. Хрюкнул стартер. Мне пришло в голову, что стоило бы заодно заехать и в отель, посмотреть — что же там на самом деле произошло, а главное — забрать мои записи и все прочее, что было мне дорого; но жаль было женщину, и я направился прямо к уже ставшему немного и моим жилью.
11
У себя дома она быстро уснула, — наверное, нервная перегрузка сказалась, такие дозы были не по ней, их даже лошадиными не назовешь — дозы для динозавров. Даже для меня было многовато; однако у меня нет такого убежища от стресса, как сон, возникает, наоборот, бессонница. Конечно, от нее есть прекрасное лекарство, продается дозами по 0,5 и 0,7 литра, принимается в зависимости от привычки.
Конечно, от нее есть прекрасное лекарство, продается дозами по 0,5 и 0,7 литра, принимается в зависимости от привычки. Но сейчас я не мог позволить себе ничего подобного: до утра оставалось немного, и надо было сохранять форму. Потом, когда все завершится, может быть, и отведу душу.
Оставался один способ: расслабиться и думать о чем-то постороннем, интересном, увлекательном. Я поискал — и не нашел ничего более приемлемого, чем попытка окинуть единым взглядом всю ситуацию, в которой мы оказались перед решающим днем.
Вообще самым удивительным сегодня представлялось то, что весь мир, хорошо понимая смысл и значение происходящего и никак не желая такого развития событий, все же позволил нам сделать то, что мы сделали и собирались теперь завершить. Потому что ведь могли и не позволить. Соединенные Штаты оставались Соединенными Штатами, Тихоокеанский Блок вовсе не терял силу, но продолжал набирать ее, бывшие наши вассалы, внешние и внутренние (если иметь в виду западных и югозападных; никак не азиатских), как всегда, желали России всего самого худшего, что только можно было представить, и еще немножко сверх того, а Европу (я уже привычно не включал Россию в это понятие), все еще больную изнурительной демократией, которая не компенсировалась патриотизмом высокого давления, как это было в Америке, готовой на попрание (но обязательно с дружеской улыбкой на хорошо ухоженном лице) любой морали, если только где-то возникало хоть малейшее неприятие принципа «Что хорошо для Америки, хорошо для всего мира», — Европу уже привычно трясло от страха, ей мерещилось новое нашествие — на сей раз не со свастикой и не с серпом и молотом, но с полумесяцем на знаменах. То есть превращение России во всесторонне сильную, интенсивно богатеющую, возглавляющую в политическом и военном отношении весь исламский мир державу, саму все более прорастающую исламом (для которого в русской душе всегда найдется уголок, как и для чего угодно другого, поскольку она по первооснове своей всеприемлюща), должно было, казалось, заставить весь прочий мир вступить в коалицию, как сто с небольшим лет назад — против Гитлера. Почему же? Ведь для того, чтобы помешать, вовсе не пришлось бы начинать Третью войну: придушить развитие можно было и в самом начале, если взять за точку отсчета Банное совещание, поскольку Генеральское, видимо, так и осталось неизвестным даже для лучших разведок, — можно было затеять еще одну, две, три локальных войны, лучше — междоусобных, снова поднять хотя бы курдов, опять столкнуть турок с греками на Кипре, разжечь два-три-четыре костерка в неисчерпаемо темпераментной Африке, наконец, заново стравить Сирию — с Израилем, чтобы загрузить Исламиду ее внутренними проблемами и лишить ее времени и спокойствия, потребных для размышлений о перспективах русско-исламского взаимопритяжения. Тогда — в двадцатые и даже в первой половине тридцатых годов — все это было не только реальным, но и осуществимым без особого труда. То есть была цель и имелись средства для ее достижения; отчего же?..